Радищев

Совершенно очевидно, что симпатии Радищева по-прежнему на стороне угнетенных, а не угнетателей.

В напряженном и разнообразном труде Радищев находил временное успокоение и «приближался, как он говорит, к духовному и физическому равновесию».

По своему любознательному характеру, настойчивости в выполнении! намеченной цели и редкой смелости, Радищев является прирожденным и бесстрашным путешественником, но согласно царского указа он должен был сидеть на одном месте, а за его поведением следили два унтер-офицера. В своих письмах он просит Воронцова добиться для него разрешения отлучаться от места ссылки! для изучения Сибири и пишет ему: «с самых ранних лет я чувствовал сильную страсть делать далекие путешествия и давно уже имел охоту знать Сибирь — мое желание исполнилось хотя можно сказать, очень жестоко. Чтение описаний великих явлений природы меня восхищало всегда.

Читая отчеты путешественников о Неаполе и Сицилии, я взбирался вместе с ними на Везувий и Этну. Мое сердце сжималось при рассказе о несчастьях Каламбрии, но втайне я желал чувствовать себя на движущейся почве… Но если бы в другое время — я бы весело расстался с родными, детьми и знакомыми, чтобы странствовать с риском для жизни по далекой стране и видеть извержение вулкана, то в настоящее время я предпочел бы провести часок в обществе, которое для меня дорого, оставив всевозможные вулканы, не удостоив их даже взглядом».

Но все же бывают моменты, когда тоска по родине, детям и друзьям, незаслуженные обиды, повседневная нужда, придирки местного начальства и неопределенное состояние в будущем — выводят Радищева из терпения. Тогда он бросает химические опыты… берет перо и начинает изливать слезы «досады, боли и бешенства… Ах, сколько мотивов для этого!» восклицает он. В ответ на его жалобы сиятельный граф просит его не «печалиться», «набраться терпения и покаяться». «Побуждая меня к терпению и покорности, ваше превосходительство в последнем из ваших писем увещевает меня раскаяться в том, что я сделал, прибавляя при этом, что искренне и хорошо заметное раскаяние могло бы способствовать смягчению моего настоящего положения… Ах, — говорит он с досадой, — нужны ли еще унижения! Эти оковы, если они не затронули еще души, не запятнали сердца, разве они не достаточны (убедительны) для толпы… Нужны ли поручения, что я не впаду вновь в ту же ошибку?».

Ниже мы увидим, что пятилетнее пребывание Радищева в Сибири не изменило его политических убеждений, а только загнало их во внутрь; при первом удобном случае они опять всплывут на поверхность общественной жизни. Вот почему он не мог дать Воронцову никаких гарантий в том, что он «вновь не впадет в ту же ошибку». Свои убеждения он не считал ошибкой и не намерен был от них отказываться.

Не находя достойного практического применения своим богатым духовным силам, Радищев погружался в. литературную работу и не терял надежды на освобождение.

Большой запас знаний и житейская практика порядочная библиотека, давали ему возможность работать над экономическими и философскими вопросами.

К экономическим работам, написанным Радищевым в Сибири, относятся «Сокращенное повествование о приобретении Сибири» и «Письмо о китайском торге».

Если в первой работе Радищев ярко описал историю колонизации обширной и богатой Сибири русским торговым капиталам, то во второй он предлагает целый ряд практических мероприятий, которые должны превратить эту богатую пустыню в цветущую страну.

Тщательно разбирая статьи ввоза и вывоза Кяхтинского торга, Радищев пришел к выводу о его невыгодности. Вот его аргументы: 1) главным источником «благосостояния обширной России является хлебопашество… и скорое и беспрепятственное обращение собственного избыточества»; 2) от прекращения китайского торга «много частной потери для иркутских купцов», в глазах которых «прибыль казенная не есть прибыль государственная»; 3) кяхтинский торг не является основой «благосостояния обширной Сибири и может заменяться другими выгодами, при производстве его (торга) не существуемы ми»; 4) звериный промысел от прекращения торга не уменьшился, «ибо — говорит он, — произведения оных находили полезные истоки не только внутри государства, Но и в чужих землях»; 5) кочевники бросают дикий образ жизни, оседают на земле, занимаются хлебопашеством, не бросая при этом звероловства как подсобной отрасли хозяйства.

И действительно, не прошло и трех лет со времени пресечения торга, «как многие из поселян, увидев ненадежность звериного промысла, оставляют свои жилища и, простясь с лесами, переходят и селятся на местах изобильнейших». «Поселяне стали разводить лен в большом количестве, деревенские и городские бабы стали Прясть и ткать… В Таре и Томске лен и полотно начинают составлять отрасль торговли». Это уже совсем хорошо. Он прямо говорит, что «подал бы совет правительству давать премии всем тем, которые желают оставлять жизнь лесную и: звероловную и селиться на местах плодоносных для упражнения в земледелии», но боится, что премии эти растекутся по карманам чиновников и что кроме злоупотреблений ничего из этого не выйдет.

Если главной статьей вывоза из России, «Кяхтинский торг питающей», являются произведения кочевой жизни (звероловство и скотоводство), которые по утверждению Радищева являются «прямым путем к невежеству», то главная статья ввоза из Китая — бумажные ткани, шелковые товары и шелк-сырец.

Какие же перемены произошли внутри страны от прекращения ввоза бумажных китайских товаров?

Во-первых, «бумажные китайские товары были заменены миткалем, полотном, нитяными тканями и крашениной ярославских и ивановских фабрик, отчего умножился расход в Сибири на русские полотна, пестряди, выбойку». «Если раньше, продолжает Радищев, простой народ Сибири ежегодно употреблял китайских даб на рубахи 2 000 000 аршин, фанзы до 300 000 аршин по цене более 200 000 рублей, то теперь весь этот ввоз заменен сибирским и российским холстом». «Запрещение иностранных мануфактурных произведений, — говорит он, — немедленно родит мануфактуры дома, а без этого внутренние рукоделия могут прейти в запустение».

Если бумажные ткани, по вышеразобранным причинам, ввозить невыгодно, то нельзя этого оказать в отношении ввоза китайского шелка-сырца и готовых шелковых тканей, которые китайцы должны делать по особому заказу по европейскому образцу. «Если полезно, говорит Радищев, благоспешествовать (покровительствовать) рукоделиям без разбору, то шелковым тканям надлежит отлично» потому что «шелковые рукоделия в России тем полезнее, что большею частью производятся сельскими жителями за их счет». Таким образом, привоз китайского шелка «способствует развитию шелкоткальных крестьянских станов», не отрывая сельских жителей от земледелия, доставляет им «довольственное пропитание». Кроме того, «китайские шелковые материи — говорит Радищев — можно продавать в подрыв европейским». Для этого только надо к китайским шелковым тканям «присовокупить европейскую форму». Тогда бы «обманутый в свою пользу покупщик приобретал прочные китайские товары вместо непрочных французских». Обманывать таким образом наивного покупателя не было бы надобности, если бы люди не придавали такого большого значения форме, не вникая в содержание, но так как «мы довольно в том удостоверяемся ежечасно — говорит Радищев, — что доброта не только товара, но и моральных вещей основывается на мнении», то такой обман необходим.

Колонизация «обширнейшей Сибири» за счет оседания кочевого населения, превращения натурально-средневековых хозяйств с низкой производительностью труда, в товарно-производящие, расширение посевов зерновых и технических культур (пенька, лен), увеличение производства и внутреннего потребления фабрично-заводской продукции — короче: создание сырьевой базы и внутреннего рынка для отечестве ной промышленности, — вот социальная природа выгод, происходящих от «прекращения кяхтинского торга».

Мы все время говорили о Радищеве, как трезвом экономисте, который для своего времени правильно понимает ход экономического развития и предлагает практические мероприятия покровительственно-меркантильного характера, направленные на развитие внутреннего товарооборота и создание национального рынка. Между тем, мы должны иметь в виду, что Радищев параллельно с проповедью буржуазно-капиталистической системы старается облегчить судьбу и гнет большинства населения.

Эпиграфом ко всей экономической политике Радищева-утописта можно было бы взять следующее его положение:

«Если промысел, искусство и рукоделие какого бы рода ни было — говорит он — питает большое число людей, хотя бы оной меньшее число пускало капиталов в обращение или меньшее число производило числительных богатств, то искусство, рукоделие и проч. предпочтительнее тому, которое, обращая великие капиталы или производя больше богатств, меньшее число людей питает».

В этом отрывке сконцентрирована вся философия Радищева-утописта, до сих лор еще неосвободившегося от идеальных стремлений обленить судьбу землепашцев мерами капиталистического характера.