Радист Матери-Церкви. Жизнеописание преподобного Паисия Святогорца

Их поселили в палатках рядом с портом. Через три недели снова пришлось отправляться в путь, теперь на остров Кёркира. Оттуда их уже частями направляли в Македонию; а также в окрестности города Игуменйцы. Ютились в продуваемых палатках и сараях. В конце концов Продромос Эзнепидис, страдая от невозможности помочь близким людям – общине, за которую чувствовал ответственность перед Богом, отправился в Афины и добился приема у премьер-министра Греции. В результате ему удалось получить для себя и односельчан предписание поселиться в Конице, в округе Эпир, граничащем с Албанией. «Чадо боли» – так звала маленького Арсения мама, пережившая и ужас бегства с новорожденным по дорогам Турции; и случившееся с ним на корабле, когда он чудом не умер; и скитания бездомных малоазийских греков по бедной Элладе, с трудом принимавшей своих соплеменников.

Рассвет. Первые впечатления души

В Конице справедливый и жертвенный староста Продромос распределил дома и участки между земляками-фарасиотами, а себе взял самое последнее, что осталось. Трудился он неустанно и как крестьянин, и как ремесленник. Земли вокруг городка были неплодородными, и великий труженик, вместе со всей семьей, настойчиво понуждал скудное поле рождать не только кукурузу, к которой местность привыкла, но даже и пшеницу. Еще он ходил в горы на кабанов; но главное, что вошло в душу Арсения рядом с другими впечатлениями детства, это устроенная во дворе родительского дома мастерская – столярная и слесарная, и даже сапожная. Маленький цех на все потребности крестьянского быта. В ней отец с сыновьями изготавливал на продажу мебель, плуги, ружья для охоты, различные инструменты, шил обувь. И Арсений, гулявший не на улице, а у себя во дворе, с ранних лет что-нибудь мастерил и изобретал под взглядом отца.

Свою маму Евлогию преподобный, да и другие свидетели ее жизни, не мог вспомнить сидящей на стуле и отдыхающей. Готовить, стирать, шить и куда-то бежать, и всегда, чем бы ни занималась, с молитвой «Господи Иисусе Христе, помилуй мя» – такой она была от рассвета до заката. И на просьбы пожалеть себя отвечала, что обязана все успевать и не роптать, «потому что я, – объясняла она, – мама». Неподвижно стоящей маму можно было видеть только в церкви в воскресенья и праздники.

Доживала свой век в Конице, прикованная к кровати, и бабушка. И хотя она уже не ходила ногами, но ум и сердце ее сохранили подвижность. От нее Арсений, когда позволяли родители, не отлучался. Бабушка питала его не сказками, но Евангелием и житиями святых. Всем, что помнила священного. И еще они рассматривали маленькие иконки, вывезенные старушкой из Фарас. Одна из них, когда-то давно приобретенная Хаджи-Христиной в Иерусалиме, изображала Иисуса Христа Отроком, помогающим праведному Иосифу в столярной мастерской.

Сказать о семье преподобного, что ее отличала приверженность православным традициям предков, мало. Эзнепидисы были живой малой церковью: утром и вечером они молились перед семейным иконостасом, а после все клали земной поклон. И не только на утреннюю и вечернюю молитву, как на поверку в строю перед Богом, подобно воинам Христовым – с воинством своих семейных сравнивал папа Продромос, – вставали они от мала до велика, но и всегда, когда являлась нужда: заболел ли кто, или покидает дом для дальней дороги, или старших застало в поле ненастье, – те, кто в доме, прибегали к молитве прежде всех других действий и рассуждений. Не мог не сохранить в своей детской душе Арсений призыв отца помолиться о здравии тяжело заболевшего маленького Луки: «Пойдемте, – позвал домочадцев Продромос, – попросим Бога, чтобы Он либо исцелил его, либо забрал к Себе, избавив от страданий». Малыш Лука через несколько дней выздоровел, а Арсений, да и все в семье, убедились в который раз в силе молитвы.

К тому же Арсений научился и другим передавать бесценный опыт искреннего и решительного обращения к Богу. Однажды страшный ливень застиг родителей вдалеке от дома, на полевых работах, и младшие брат с сестрой заревели от страха и переживаний за маму с папой. Арсений привел их к иконостасу просить Христа остановить потоп. Детям не пришлось долго просить: только они преклонили колени и стали уговаривать Бога, как бедствие прекратилось.

О преподобном Арсении, тогда еще не причисленном к святым, но благоговейно почитавшемся в домах многих фарасиотов, у Эзнепидисов вспоминали постоянно. Он как будто жил в семье, незримо участвовал во всех ее делах. С ним советовались, его имя не сходило с уст, когда приходили родственники или друзья. А о своем крещении и наречении именем Арсений мальчик слышал так часто, что рассказ этот стал для него подобием прочного камня, на котором только и могла выстроиться будущая жизнь. Возможно, ребенком Арсений не понимал значения того благословения и таинственного напутствия – как бы запаса пищи и света в путь, – что дал ему святой Арсений Каппадокийский, крестив его, подарив свое имя и поминая в молитвах и при жизни, и по кончине. Но знание того, что Хаджи-эфенди пожелал оставить после себя преемника, то есть наследника-монаха в его лице, сопутствовало Арсению-младшему изначально. Это знание ждало в нем срока, чтобы выйти на свет, стать твердым решением и в молодые годы привести его в монастырь. Арсений и монахом, но и прежде – мальчиком и юношей, – никогда не терял духовной связи с фарасским светильником. И ныне для многих православных они неразлучны – святой наставник и святое чадо. И на иконах, что пишут сегодня в Греции, они встретились: старший старец стоит, а младший старец опустился перед учителем на колени и слушает, стараясь не проронить ни слова.

Мастерская заботливого и строгого отца; взывающее к совести терпеливое воспитание матери, учившей детей ласково или с болью, но не дававшей подзатыльников; тихие беседы бабушки, вручавшей внуку самое дорогое, – все помогало чуткому ребенку понемногу познавать себя. «Мой отец, – замечал впоследствии преподобный Паисий, – любил меня за мастеровитость, за умение управляться с разными инструментами, а мать (и здесь проявляется особая взыскательность преподобного к своей душе) – за ложное (вероятно, наружное) благочестие».

Несомненно, всякий человек, подрастая, кому-то подражает, причем будто невольно (потому что воля еще совсем не крепка) – по той естественной причине, что всему в жизни мы учимся, повторяя за старшими. Как же велика ответственность старших перед Богом за судьбы младших!

В судьбе преподобного Паисия события и обстоятельства сложились так, что он, приняв близко к сердцу беседы с бабушкой об Отроке Иисусе, помогавшем приемному отцу-плотни-ку, захотел подражать Ему, помогая родному отцу в столярном ремесле. Матери Божией он подражал, взирая на чистоту и самоотверженность родной мамы, неутомимой Евлогии. И было еще нечто, к чему удивительным и упрямым образом влеклось сердце мальчика, – это подвиги святых. Читая о них, Арсений безотлагательно стремился подражать их вере и мужеству; и не мог он не радоваться тому – по-своему, конечно, как ребенок, – что мир никак не мог отлучить этих избранников от любви к ним Бога и от их ответной любви к Богу, согревавшей их изнутри и делавшей несокрушимо счастливыми.

Раннее утро. Желание подвига

Все началось с того, что Арсению, когда он учился в третьем классе, попало в руки Житие святой мученицы Агафии. Оно вызвало в нем такую сильную жажду узнавать и о других святых, такую жгучую потребность мысленного общения с ними, что он всюду стал искать книжицы с житиями. Тогда они издавались в стране отдельными брошюрами. Арсений покупал эти дешевые, похожие на тетрадки, святые биографии и складывал их в специальную коробку. Читал он их при каждой возможности, иногда и ночью, при слабеньком свете лампады. Господь Бог касается сердца человека таинственно; можно лишь предполагать, что поразило мальчика в подвиге святой Агафии. Большинству его сверстников книжка о какой-то мученице показалась бы совершенно недостойной внимания. Но для Арсения это чтение явилось, может быть, первой встречей с такой же, как у него, пламенной душой. Мальчика покорила решимость пятнадцатилетней знатной и богатой Агафии все оставить ради Христа и принести Ему свою любовь как жертву и свидетельство верности. Желание подвига наполняло ведь и душу отрока.

После школы Арсений, едва переступив домашний порог, бежал к коробке с житиями. Ему нужно было утолить духовный голод, и он жадно читал и перечитывал рассказы о подвижниках, съедая при этом кусочек лепешки, запивая двумя-тремя глотками воды. Затем он быстро делал уроки – а учился он хорошо – и спешил в ближайший лес, чтобы немного, хотя бы до вечера, побыть там пустынником. Любимым местом его уединений была пещера за лесной церковкой святой великомученицы Варвары. В ней он творил Иисусову молитву, клал земные поклоны, во весь голос взывал к Богу, Богородице и святой Варваре о помощи и пел любимое, что помнил наизусть. Пел часто «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче…». Все, что дома и в коницкой церкви усваивала его внимательная душа, просилось к небу и расцветало в удалении от житейских забот (в безлюдном лесном храме, в заброшенном доме, в зарослях кустов, в лесу на склоне горы или в пещере) – там, где видел худенького подвижника Один Бог, и Его Пречистая Матерь, и небожители.

Арсений, прочитав, что монахи не едят мяса, не попробовал его уже ни разу. Пищу он не солил по двум причинам: он полагал, что там, где ему предстоит подвизаться, соли не найдешь и надо привыкать заранее. И еще потому, что решил отказывать себе даже в лишнем, как он считал, утолении жажды. Пить-то хочется мальчишке в десять лет, но плоть – учили его подвижники – надо покорять духу. А для этого укреплять волю.

– Дитя мое, – спрашивала его одна благочестивая жительница Кониц, смотря чуть ли не со слезами на его тоненькую шею и сухие ручки, прямо как у голодающих африканских детей на фотографиях в газетах, – ты сегодня что-нибудь кушал?

– Нет. Как я могу есть, когда моя мать все варит в одной кастрюле: и мясное, и постное! Кастрюля впитывает в себя мясо, и я не могу есть даже постную пищу из нее.

– Дитя мое, но твоя мать такая чистюля, она хорошо моет посуду водой с золой…

– Нет, – отвечал Арсений.

И хотя он часто чувствовал себя без сил; и даже, случалось, падал от головокружения на пути из школы домой и отползал с дороги в сторону, боясь, что расскажут родителям, – внимательный доктор нашел бы у него признаки малокровия, – но сам преподобный, вспоминая с улыбкой ту нежную пору, говорил, что куска лепешки и полстакана воды ему хватало вполне: «я просто летал от радости». Благодаря этой легкости и радости он карабкался на деревья, взбирался на обрывистые скалы и там читал свои дорогие жития и молился. А однажды, вдохновляясь примером столпников, поднялся на вершину крутой скалы над ущельем, по дну которого глубоко внизу протекала река Аос, и провел в молитве весь день, не позволив себе присесть и вовсе без пищи. В сумерках он спускался уже на ощупь, рискуя сорваться в пропасть, но окрыленный радостью! Ведь ему удалось хоть немного побыть столпником. А со страхами он боролся не только на скалах или в лесу, но, например, и на кладбище, залезая с вечера в пустую могилу и молясь в ней до полуночи.