Радость, гадость и обед

Впрочем, не все согласны с тем, что у нас есть встроенная моральная программа, ставящая интересы человека превыше интересов всех прочих видов. Зоолог из Корнелла Гарри Грин сказал, что однажды выложил 4 тысячи за неотложную ветеринарную помощь для своего желтого лабрадора Райли — «такую собаку встречаешь только раз в жизни». Гарри просто отдал ветеринару свою «Визу» и сказал: «Спасите мне собаку». И не испытал ни тени угрызений совести оттого, что потратил эти деньги на спасение Райли, а не на помощь голодающим детям Африки.

Разумеется, Гарри не единственный человек, готовый платить за спасение жизни своего четвероногого приятеля. Каждый год американцы тратят на своих питомцев деньги, на которые можно было бы дать образование в колледже 350 тысяч нуждающимся школьникам или, если вам так больше нравится, выплачивать зарплату 80 тысячам патрульным полицейским. Как так получается? В своей неоднозначной книге «Мы и они: чувство идентичности» Дэвид Берреби пишет, что человек от природы склонен делить социальный мир вокруг себя на две категории: «мы» и «они». На протяжении всей человеческой истории животные, не будучи людьми, входили в категорию «они», и отношение к ним было соответствующее. Но те времена давно прошли. В результате массовой миграции из деревень в города менее 2 % американцев живут на фермах, и все мы реже, чем когда-либо, имеем дело с животными и с дикой природой. Забавно, впрочем, — как замечает историк университета Колумбии Ричард Булье, — что чем дальше от нас оказываются животные, дающие нам еду, одежду и кров, тем теснее мы сближаемся со своими домашними питомцами. Мы стали есть больше мяса животных — и стали ощущать больше вины, стыда и отвращения к тому, как мы обращаемся с животными, которых в конце концов съедаем. Иными словами, мы расплачиваемся моральными проблемами за то, что перевели животных из категории «они» в категорию «мы».

Когнитивные ловушки и этика обращения с животными

Даже пытаясь мыслить логически, человек сталкивается с препятствиями. Вот вам два вопроса. Ответьте на них как можно быстрее.

1. Мяч и бита стоят вместе 1 доллар 10 центов. Бита стоит на 1 доллар дороже мяча. Сколько стоит мяч?

2. Какова более вероятная причина вашей гибели — нападение акулы или падение куска обшивки с пролетающего самолета?

Если вы похожи на меня, то в первом случае вы ответили «десять центов», а во втором — «нападение акулы». Однако верные ответы таковы: пять центов и падение детали с самолета. Ошиблись же вы потому, что наше мышление зачастую опирается на быстрые и неточные эмпирические правила, которые когнитивные психологи называют эвристикой. Эвристика — штука эффективная, обычно она позволяет найти верное решение. Я, например, пользуюсь эвристикой утром в субботу, когда сражаюсь с кроссвордом в New York Times, а врачи прибегают к ней, когда нужно решить, чем страдает привезенный по скорой больной — несварением желудка или сердечным приступом. Однако подобные упрощения могут отрицательно влиять на процесс мышления и уводить нас с верного пути.

Размышляя о морали, мы также полагаемся на эмпирические правила. Некоторые эвристические ходы были получены в ходе эволюции — так, к ним можно отнести неприятие насекомых и предательства. Склонность к бессмысленной мести является результатом неверного использования того, что специалист по юриспруденции Кесс Санштейн называет «эвристикой наказания». Этим принципом и объясняется тот факт, что я иррационально одобрил убийство крокодила Куки, который съел ребенка.

Один из наиболее важных эвристических приемов именуется фреймингом. В его основе лежит принцип, согласно которому мы размышляем над проблемой в зависимости от того, как она нам преподнесена. У нас в сознании существуют рамки (фреймы), подверженные влиянию культурных норм и запутанных когнитивных привычек, и именно от этих рамок зависит наш взгляд на ту или иную ситуацию. Загнав проблему в рамки, мы уже не рассматриваем альтернативные объяснения или решения. С помощью концепции фрейминга можно объяснить один из самых болезненных парадоксов взаимоотношений человека и животных — нацистское движение в защиту прав животных.

Как у нацистов получалось любить животных и ненавидеть евреев?

В довоенной Германии имела место странная моральная инверсия, благодаря которой огромное количество вполне разумных людей были куда больше озабочены муками лобстеров в берлинских ресторанах, нежели геноцидом. В 1933 году немецкое правительство ввело беспрецедентные по своему охвату законы о защите животных. Помимо прочего, закон запрещал наносить неоправданный вред животным, не допускал бесчеловечного обращения с животными при съемках кинофильмов и исключал использование собак на охоте. Было запрещено купирование хвостов и ушей собак без анестезии, насильственное кормление домашней птицы и жестокое убийство мясных домашних животных. Адольф Гитлер подписал этот закон 24 ноября 1933 года. Это был лишь первый из нацистских законов о защите животных. За ним последовали и другие. Так, в 1936 году немецкое правительство распорядилось анестезировать рыбу перед умерщвлением, а лобстеров в ресторанах было предписано убивать как можно быстрее.

В своем выступлении по радио, посвященном запрету на использование животных при проведении научных исследований, Герман Геринг заявил: «Для нас, немцев, животные — это не просто живые существа в биологическом смысле слова. Это те, кто живет собственной жизнью, кто наделен способностью воспринимать, чувствовать боль и радость, те, кто доказал свою способность сохранять верность и привязанность». Геринг даже пригрозил: «Я отправлю в концлагерь всякого, кто решит, будто может и дальше обращаться с животными как с бездушными вещами».

Гитлер выступал против умерщвления животных в научных целях и считал охоту и скачки «пережитками феодального строя». Он был вегетарианцем и считал, что мясо отвратительно на вкус. Разумеется, современных активистов движений в защиту животных вовсе не радует перспектива числить Гитлера в единомышленниках, и некоторые даже яростно отрицают то, что он был вегетарианцем и любил животных. Однако антрозоолог Боря Сакс представил тщательно подобранные свидетельства того, что многие нацистские вожди, и Гитлер в том числе, очень серьезно относились к защите животных. (Нет нужды говорить, что любовь Гитлера к животным никак не уменьшает важности дела защиты животных вообще.)

С помощью фрейминга нацисты создали извращенную моральную шкалу на вершине которой находились арийцы, а внизу — ниже большинства животных — «недочеловеки»-евреи. Немецкие овчарки и волки занимали в этой моральной иерархии весьма высокое положение; евреев же нацисты приравнивали к наиболее презренным животным — крысам, паразитам и клопам. В 1942 году евреям запрещено было держать домашних животных. По иронии судьбы, предавая эвтаназии еврейских домашних животных, нацисты действовали в соответствии с юридической процедурой, урегулировавшей уничтожение людей. Однако сами евреи, в отличие от своих котов и собак, не подпадали под немецкие законы о человекоубийстве. Концентрационные лагеря, в которые отсылали евреев, не соблюдали законов Третьего рейха, касавшихся охраны животных. С точки зрения нацистов, евреи не были ни животными, ни людьми. Грязные, отверженные существа — недочеловеки, недозвери.

Лично мне нацистская политика защиты животных дает очень много информации о человеческом моральном мышлении. Несколько страниц назад я уже говорил, что на протяжении тысячи поколений наши гены-кукловоды нашептывали нам на ухо «человек прежде всего». Созданная же Гитлером культура, в которой собаки имели моральный статус, недоступный евреям, цыганам и гомосексуалистам, иллюстрирует тот факт, что под влиянием достаточно мощного социального давления человек способен игнорировать голос генов. Беда только в том, что способность противостоять собственной природе вовсе не обязательно делает нас лучше.

Антропоморфизм: что мы думаем о том, что думают животные

Нацистская политика защиты животных служит прекрасным примером сложных путей, которыми может пойти человеческая мысль в рассуждении о моральном статусе человека и животного. Впрочем, странные идеи о животных могут возникать где угодно. Пару лет назад я сплавлялся на каяке по Нантахале — популярной туристической реке с бурным течением, протекающей на западе Северной Каролины. Летом на ней полным-полно рафтов с туристами, которые лихорадочно бьют веслами по воде и пытаются избежать подводных камней и боковых течений. Красивая, в общем, река, но холодная — плюс семь градусов круглый год. Упадешь в воду — мало не покажется.

Я был уже на середине маршрута, когда заметил сигарный дымок на рафте в сотне ярдов впереди. Хозяин рафта, мужчина лет пятидесяти, вызывающе попыхивал сигарой и проводил меж стремнинами свое суденышко, в котором сидели его жена и маленькая бурая чихуахуа. Собачке приходилось туго. Она то и дело начинала дрожать, и вид у нее был перепуганный донельзя. И только я это все разглядел, как их рафт взял да и перевернулся.

Надо отдать должное мужчине — даже падая с рафта, он не выпустил сигару из зубов. Чихуахуа тоже повела себя достойно. Ей хватило соображения, чтобы забраться на ближайший кусок суши — на курильщика. Так они и поплыли дальше — мужчина с насквозь промокшей сигарой в зубах, его жена и дрожащая от холода собачонка, отчаянно вцепившаяся в хозяйскую макушку. Помню, я еще удивился, с чего этот мужик решил, будто его собачке понравится сплав по стремнинам холодной реки третьей категории сложности. Ответ прост — все дело в антропоморфизме. Мы, люди, — прирожденные антропоморфисты. Такая в нас заложена программа. Психологи обнаружили, что люди приписывают мотивацию даже неодушевленным геометрическим фигурам, передвигающимся на экране, — «Ага, теперь красный треугольник действительно сделал тот голубой квадрат. Давай, малыш!»