Радость моего общества

Нескончаемая дорога навевала нескончаемые мысли. Местная архитектура вызывала во мне ностальгию, которой, по всему, неоткуда было взяться. Ночь смывала начисто отвлекающие придорожные образы. На заднем сиденье стопка писем излучала боль. Видения озаренного луной тела Клариссы приходили наплывами. Письмо отца наконец было вручено своему конечному адресату. В следующие несколько часов я испытывал эмоции, которым не было названия. Я ощущал себя своеобразным первопроходцем, открывателем новых чувств, новых купажей старых переживаний, и был не в силах отождествить ни с чем то, что меня обуревало. Я решил называть это как сорта чая — "Синяя мальва", "Восторг апельсинового пеко", "Ассамский охряная гардения". Затем я поработал над новыми выражениями лица для моих новопоименованных эмоций. Лоб наморщен, левая губа оттопырена, подбородок выпячен. Глаза скошены, рот раззявлен, нижние губы оскалены.

Я садился на заднее сиденье и держал Тедди на руках, если тот начинал колготиться на своем стульчике. Но когда его смаривало, я садился на переднее и принимался мысленно играть с моими тремястами пятьюдесятью тысячами. То, что я знал о финансах, было усвоено осмотическим путем, но я прикинул, что могу без риска получать с моего наследства шесть процентов годовых. То есть могу снимать по сорок одной тысяче семьсот сорок семь долларов в год в течении двенадцати лет, прежде чем капитал исчерпается. Сорок одна тысяча в год — это в два раза больше, чем то, на что я жил сейчас, и мне бы столько не понадобилось, если бы не следующий вопрос Клариссе. Девять вечера, оба мы были измотаны.

— Ты не могла бы притормозить и остановиться? — сказал я.

— Здесь? — переспросила Кларисса.

Она спросила "здесь", потому что мы находились посреди темного-претемного, пустынного-препустынного шоссе темным-претемным безлунным вечером.

— Сказочная ночь, и надо бы нам, народ, выскочить полюбоваться на стожары. — Я изъяснялся с оттенком южного говора, чтобы мое обез-е-еное предложение прозвучало разумнее.

Она сбросила скорость и остановилась. Механический гул двигателя уже воспринимался как тишина, но, когда мы вышли из машины, бескрайняя глубокая тишина ночи потрясла нас обоих. С Тедди на руках я прислонился к машине и показал Большую Медведицу, потом Полярную звезду, потом Юпитер. Краем глаза я заметил метеор, но Кларисса не успела обернуться. Ни я, ни Кларисса не разговаривали, но это молчание отличалось от скованности, что была в машине. Воздух был холодный и колкий, но его пронизывали внезапные порывы знойного ветра.

Пришлось проявить изрядное актерство, чтобы Кларисса не заметила, что мои губы двигаются с трехсекундной задержкой, пока мозг пытается устранить букву "е" из того, что я собираюсь сказать.

Вот что я хотел сказать: "В "Венце Розы" есть свободная трехспаленная квартира. Не хотите ли вы с Тедди поселиться в ней вместе со мной?" Но фраза была нашпигована "е". Так что я присел на краю машины и изрек:

— Я ходил на просмотр в дом напротив — там большая квартира. Думаю снять. Можно пожить на пару — смотри сама. Я бы нянчился с ним, пока ты учишься. — Повисла долгая пауза. — Вам — своя просторная комната. Надо поспать — я к малышу встану, ноль вопросов.

Я никак не мог придумать, что еще сказать, хотя мне хотелось болтать и болтать, чтобы не пришлось выслушивать ее ответ.

— Сколько это стоит? — спросила она.

— Я буду платить за квартиру, за продукты и тэ дэ. Ты доучишься.

— Зачем тебе это? — спросила она.

Затем, что я псих. Затем, что я одинок. Затем, что я люблю тебя. Затем, что я люблю Тедди.

— Это кстати для нас обоих. Я бы нянчился с ним, пока ты ходишь в школу.

— Я подумаю?

— Само собой, — сказал я.

— Всё пополам? — сказала она.

Она имела в виду "пополам" и — всё. Я кивнул, и мы снова сели в машину.

Через двенадцать часов она произнесла:

— Я думаю, у нас может получиться. Ты уверен, что не против?

— Я — за.

По дороге от бабушки шло сплошное нагнетание зелени, окончившееся у дома.

Чахлый кустарник Южного Техаса сменился кактусами, которые сменились редкими оазисами Аризоны, которые сменились дубами и соснами Калифорнии, которые преобразовались в бордюры и улицы. Когда мы наконец затормозили у моего подъезда, я выставил ногу из машины на траву и сказал:

— Зеленеет, редеет, перемелется, длинношеее.

Кларисса посмотрела на меня как на сумасшедшего.

В последующие несколько дней все мои привычки навалились на меня с такой силой, будто я им задолжал.

* * *

По возвращении меня ожидало два письма. Одно — от моей сестры, любезное, но краткое— сообщало мне о бабушке и нашем наследстве, другое — от юридической фирмы из Сан-Антонио — сообщало мне о том же. Письмо Иды, хоть и не такое прочувствованное, как бабушкино, все же было проникнуто той же добротой, и я написал ответ, извинившись за годы молчания и перечислив некоторые из своих основных заскоков, чтобы она могла меня лучше понять. Письмо у меня получилось такое хорошее, что я его скопировал и отослал заодно в юридическую фирму, хотя позднее осознал, что они могли использовать его против меня в суде и попытаться оставить себе деньги. Но они не стали.

Табличка "сдается" по-прежнему красовалась у "Венца Розы". Но я не хотел предпринимать никаких шагов, пока на руках не будет наличных, а деньги, само собой, добирались до меня не одну неделю. Мне нужно было удостоверить свою личность, что составляло трудность. Я считал, что мой аргумент — "я это я, а то кто же?" — был убедителен, но от меня хотели другого. Нужно было подтвердить родство. Документы у меня были расплывчатые. Имелись водительские права, а свидетельство о рождении куда-то запропастилось. В конце концов, в юридической фирме решились: деньги им, кроме меня, отдать было некому, и моя сестра высказалась за меня, так что долой проволочки — деньги на бочке.

Теперь у меня была реальная причина позвонить Элизабет, Королеве Недвижимости. Не имея телефона, я взял адрес ее компании и пошел туда, хотя маршрут оказался умопомрачительным. Интересно, думал я, если на него взглянуть с самолета, не покажется ли, что я вывожу свое имя? Почти отчаявшись, я наткнулся на переход для инвалидов, где были срезаны бордюры, и, как по трапу, перебрался по нему к Элизабет в квартал. Я оставил записку, где говорилось, что квартира меня заинтересовала.

Она подъехала через несколько часов, и я сбежал по лестнице прежде, чем она добралась до моей двери. У Элизабет, должно быть, выработалось изощренное чутье на богатство, ибо она стала относиться ко мне как к полноценному клиенту, который купается в деньгах, хотя я был уверен, что мое поведение не изменилось никак. Даже после того, как ей пришлось прокатить меня на другую сторону улицы, куда было от силы шагов двадцать, она держала профессиональную марку и не выказала возмущения. А может быть, уловила мое к ней равнодушие и попыталась снова меня завлечь.

За час я снял квартиру и даже сторговался о скидке пятьдесят долларов в месяц. У меня оставалось еще восемь оплаченных дней на старом месте, и я уведомил Элизабет, что перееду в конце недели. Несколько раз в ту неделю я оставался с Тедди, и Кларисса не проявила желания пойти на попятную.

* * *

Теперь я покупал газеты каждый день и штудировал финансовый раздел. Я ревностно следил за облигациями, объединенными фондами и акциями и отмечал их движение. Движение — вот чего я терпеть не мог. Мне не нравилось, что сегодня у тебя, например, доллар, а завтра, например, восемьдесят центов, без всякого твоего участия. С другой стороны, идея, что сегодня у тебя, например, доллар, а завтра уже доллар двадцать, будоражила меня неимоверно. Я опасался, что когда мой доллар будет стоить восемьдесят центов, я буду грустить, а вдень, когда он будет стоить доллар двадцать, впаду в эйфорию, хотя мысль, что мне будут известны причины моих настроений, и пришлась мне по вкусу. Однако я отыскал другой вариант. Если я куплю облигации и дождусь их погашения, колебания стоимости меня не затронут; к тому же, мне понравилось, что дивиденды прирастают регулярно. Это означало, что мое настроение будет регулярно повышаться и к моменту погашения я дойду до экстаза.

Проводя серию собеседований с брокерами, я искал того, кто будет соответствовать моему требованию крайней занудливости. Я чувствовал, что чем брокер счастливее, тем он пройдошливее. Если он счастлив, значит, у него на уме — что-то помимо облигаций. Счастье означает, что он позволяет себе излишества вроде отпусков. А мне нужен был Скрудж Мак-Дак, который думал бы только о цифрах после запятой. И поскольку мое личное настроение зависит от личности, с которой я общаюсь, встречи с брокерами получались заупокойными. Чем мрачнее был брокер, тем мрачнее становился я, и нередко мы виток за витком оба погружались в бездну уныния.