Радуга (Мой далекий берег)

— Но как же…

— Я сказала!..

Ястреб казался себе большим ярким фургончиком бродячих жонглеров, влекущимся за самоуверенным пони и подскакивающим на ухабах. Татьяна Арсеньевна завела его в ординаторскую и хлопнула дверью. Усадила Ястреба на всхлипнувший стул. Стукнула дверцей шкафа, зашуршала. Громко встряхнув, вложила в руки пациенту холодную стеклянную трубку градусника. Сама стала что-то писать, сильно нажимая на стержень. Ястреб представлял стило: из неживого, странно пахнущего материала с торчащим острым стерженьком — успел покатать в пальцах при случае.

— Давайте! Ну вот, я же говорила… Если температура останется повышенной — операцию придется отложить. Рубашку подымите.

По груди и спине неторопливо погуляла холодная кругляшка стетоскопа.

— Все мужчины глупые или только отдельно взятые? — убивалась врачиха. Ястреб держал в уме ее образ: молодой, красивой и очень несчастной женщины, смутно прозревающей свой ведьмовской талант. А она споро затянула у него на плече манжету тонометра и запыхтела грушей, прижимая стетоскоп к сгибу его локтя, низко наклоняясь, так что волосы пушисто щекотали Ястребу кожу. — Сто двадцать на восемьдесят.

Собрала аппарат. Прошлась, звякнула мензурками. Ястреб втянул ноздрями резкий запах.

— Пейте. Это бром с пустырником. Я тоже.

Она сдвинула мензурки, залпом глотнула и тяжело задышала. Засмеялась слегка виновато.

— Простите меня. Кто он… кого я прогнала?

— Мой брат.

— А-а… — она зашуршала халатом, словно комкая. — Он вел себя… неадекватно. Вам нельзя волноваться. Я подумала. Он мог воспользоваться. Вашей амнезией. Прикинуться… А…

Ястреб удивился ее многословию и слегка оттаял.

— Я распоряжусь его пустить завтра. Честно. Пойдем к Ирине Степановне.

Вся ее робость и волнение в процедурной мгновенно улетучились.

— Я выписала Сергею Владимировичу снотворное и успокоительное на ночь. Вот, отметьте. И еще клизму.

— Да, Татьяна Арсеньевна, — отвечала Ирочка робко.

— А сейчас выдайте таблетку аспирина. И проводите в палату. Перемеряйте через час температуру. Не перепутайте.

— Да, Татьяна Арсеньевна.

— А вы ложитесь. Вы завтракали? Есть вам сегодня больше нельзя, только пить. Я пришлю анестезиолога.

Докторша развернулась на каблуках и, звонко цокая, ушла.

— Что вы такое натворили? — зашептала медсестра горячо. — Я ее такой не видела: вся красная и волосы всклокочены, как у ведьмы.

Ястреб не ответил. Молча проглотил таблетку, запил водой из стакана, вернулся в палату и лег.

— Танюша замучила? — торжественным басом изрек дядя Сеня. — Ты не горюй, она баба хорошая. А потому вредная — что настоящего мужика при ней нет. И пальцы у Арсеньевны золотые, не гляди, что в провинции работает. Глаза тебе вернет за милую душу, не сумлевайся.

Ястреб невольно улыбнулся. Как-то так вышло, что за эти полторы недели он больше узнал о новом мире от своего громогласного соседа, чем от кого-то еще. Семен просто заряжал своей бодростью (и ночью храпел безбожно). Стекла тряслись от баса, когда он внушал: "Я не Семен. Я Самуил, пойми. Мы все в душе евреи, только не все нашли храбрость в этом признаться". И сочно смеялся. Он помог Ястребу уцелеть. И сейчас, добрая душа, похлопав оконными створками, как ни в чем не бывало, изронил:

— Вон он, дружок твой, газон топчет. Сюда позвать, али сам туда полезешь?

— Сам.

Ястреб перекинул ноги через подоконник.

— Халат мой возьми, холодно уже. А я двери постерегу.

На плечи Ястребу лег вонючий, но теплый больничный халат из толстой бумазеи. Совсем близко раздался голос Лэти:

— Руку давай. Прыгай.

Теплая ладонь сжала запястье Ястреба. Под ступнями, спружинив, хрустнули сухие цветочные стебли. Зашуршали палые листья.

— Идем вот сюда, тут бревно, присядем. Закуток — и солнечно.

Место Лэти выбрал действительно солнечное: теплые лучи огладили лицо. А воздух, несмотря на осень, в это время дня был все еще теплым, и летели, липли к коже паутинки.

Подошел и знакомо стал тереться о ноги кот: Ястреб уже давно делился с ним небогатым больничным пайком. Пограничник не то чтобы не привык к воздержанию, но часто удивлялся, как же так можно готовить еду, чтобы и в рот ее брать не хотелось? А кот — не брезговал. Глотал, урчал и чихал (сказались ночевки на холоде) не хуже больных. Кота Ястребу было жалко. Лэти, не выпуская его руки, потянулся вниз: должно быть, погладить. Кот замурлыкал.

— Какой он?

— Синеглазый. Палевый. Морда, лапки и кончик хвоста коричневые.

— Красивый…

Кулак Лэти вдруг обрушился на бревно:

— Дурак! Какой я… Простить себе не могу…

Кот шарахнулся с испуганным мявом. Громко зашуршал травой.

— Они нас боялись. Нам не оставили ни выбора, ни времени, — произнес Ястреб жестко. — И уйти сюда — уже был выход. Неожиданный для всех. А значит, правильный.

Он крепко обнял проводника за плечи.

— Знаешь, я сразу об этом подумал. Помнишь, мы пробирались в Крому? И ты с Саввой у костра рассказывали, как попали сюда. Еще ведьма была с вами…

— Бирн.

— Да, правильно. Вы здесь выжили, ничего не забыли, не сошли с ума. И лучшее решение придумать было невозможно.

— Тогда нам просто повезло. А теперь даже Савва ничего не помнит, — рука Лэти больно стиснулась у Ястреба на запястье.

— Погоди. Мы подумаем вместе, что делать. Сколько наших на Берегу?

— Немного. Почти все здесь.

Под кожей Ястреба заиграли желваки:

— Не может быть, чтоб совсем обеспамятели. Придумаем что-либо.

Лэти повозился, то ли подставляя солнцу лицо, то ли сглатывая слезы — мужчины не плачут.

— Они… все… вписались в эту жизнь. Судьба — не на полторы недели, с рождения. Профессия, семьи. Документы.

— "Плоть от плоти, кровь от крови"… — пробормотал Ястреб. — У меня тоже документы есть. Рагозин Сергей Владимирович, тысяча девятьсот какого-то года рождения. «Жигули» столкнулись с бензовозом, водитель погиб, а на мне ни царапинки. Выбросило на обочину, где и подобрали. Только вот глаза не видят. И прошлое свое здешнее я забыл. Вчистую. Диагноз: "ретроспективная амнезия", или как-то так, — он облизнул кровь с прокушенной губы. — Ну, ушли бы мы в Крому тогда, и что? Даже под заклятой мельницей, когда на нас шли в топоры, я помнил. Нельзя было против своего народа драться.