Радуга Над Теокалли
Шрифт:
А народ уже требовал объявить, кто будет посланницами к Чаку, кому окажут эту честь. Иш-Чель огляделась, она попыталась поймать взгляд мужа, но тот с жалостью смотрел на мать. Плотная стена из прислуги окружила ее кольцом, а кое-кто поддерживал женщину под руки. На губах Уичаа играла загадочная улыбка, которая могла означать что угодно.
Из храма вынесли небольшой горшочек, его передали главному жрецу, и он направился к семье халач-виника уверенной поступью. Кинич-Ахава пытался поймать его взгляд, но жрец устремил его в небо и только изредка опускал на правителя, словно, удостаивая милости.
Жрец, только соблюдая этикет, слегка поклонился правителю и застыл, ожидая от него указаний. Кинич-Ахава понял, что он не может, не имеет права на глазах своего народа помешать своей
" Я не хочу тянуть этот жребий! Они не имеют права заставить меня это делать! Я просто не буду его тянуть!" — Иш-Чель застыла, с ужасом глядя на приближающийся горшочек. Для нее он таил только зло, она не могла даже подумать, что ее может обойти выбор. Сначала от страха у нее отнялись ноги, потом руки плетьми повисли вдоль тела, отказавшись исполнять волю. Она не смогла заставить себя протянуть руку и вытянуть свой жребий.
Но на то и прислужницы… Одна из них заботливо подхватила безвольную руку госпожи под локоток и положила на протянутый горшочек. Тонкие пальцы Иш-Чель ухватились за его край мертвой хваткой. Та же заботливая рука служанки осторожно, по пальчику разжала их по одному и опустила их вовнутрь. Там лежали пластинки. Иш-Чель показалось, что они ударили ее могильным холодом. Но она не успела даже определить свои ощущения. Ее руку, существующую без нее, подтолкнули и сжали, заставляя пальцы слабо раздвинуться и сомкнуться на самой верхней, которая несла в себе неизвестность…
Внимательно рассмотрев жребий, жрец поднял его над головой и издал торжествующий вопль, который тут же подхватила толпа — слова бога Чаку подтвердились — добровольная жертва из правящей семьи найдена. Толпа ликовала — теперь женщине предстояла счастливая и безмятежная жизнь в чертогах бога Чаку. А сама будущая жертва уже не слышала воплей радости ликующих горожан, она потеряла сознание. Ее подхватили и уложили на носилки, которые были отправлены в комнаты под теокалли.
Кинич-Ахава просто застыл, он прекратил наблюдать за жрецами, и не мог оторвать взгляд от носилок, на которых уносили жену. Неужели боги требуют от него такую плату?! Как можно? Кровь бросилась в голову, он сжал нож на поясе, но не сдвинулся с места. Значит вот она — жертва, необходимая богам за благоденствие города…
Жрецы продолжали выбирать в сопровождение еще трех девушек — сан супруги халач-виника требовал достойной свиты. Младшие жрецы медленно обходили знатные семьи, а их упорно преследовали тысячи зорких глаз, наблюдавших за правильным соблюдением ритуала. Каждый выбор сопровождался шумным ликованием горожан. Служители Чаку были довольны — еще три знатные девушки, известные своей порядочностью и красотой изъявили о своем добровольном желании сопровождать Иш-Чель в небесные чертоги бога, стать его прислужницами, молить о милости к родным и близким, оставшимся на земле. Девушек сразу же усадили в носилки и унесли вслед за Иш-Чель.
Тяжелый день подходил к концу. Все испытывали радостное удовлетворение и надежду. Завтра, под усиленной охраной, церемониальная процессия отправиться к ритуальной скале у реки, и свершиться воля бога Чаку, придет его благословение измучившимся детям, вновь настанет благополучие на землях города Коацаока.
Иш-Чель пришла в себя уже глубокой, ночью. Обморок длился долго и перешел в крепкий сон. Сначала женщина почувствовала холод, который проник ей под одеяло, потом сладковатый привкус на губах. Еще с затуманенными мыслями, она поняла, что крепкий сон был благодаря напитку, который она в бессознательном состоянии выпила. Тут же было дано себе слово, что ни есть, ни пить она больше ничего не будет, иначе превратиться в слабовольную и послушную жертву в руках жрецов. Ей осталось тихонько приоткрыть глаза и осмотреться из-под длинных ресниц, но легкий шорох заставил ее снова застыть, притворяясь спящей. Итак, в комнате она была не одна. Кто это? Стража? Прислуга? То, что это не ее постель и не ее комната она не сомневалась: запах в помещении
был пропитан определенными благовониями, а холод… Иш-Чель любила тепло, и в комнате всегда стояло несколько жаровен. Выходит, жребий, жрец, добровольный выбор — не сон?! Очевидно, паника и смятение отразились на ее лице, и наблюдатель это заметил, потому что, когда Иш-Чель не выдержала и попыталась приоткрыть глаза, ее жест был замечен. Над собою она увидела голову старухи. Ее беззубый рот довольно улыбался. Едва их глаза встретились, как будущая жертва, получив подтверждение, что это явь, все вспомнила и в ужасе прошептала:— Значит это, правда?! О, нет!.. — однако, вновь потерять сознание ей не дали. Достаточно сильный, но аккуратный удар по обеим щекам заставил женщину не только отбросить желание терять сознание или притворяться спящей, а вскочить, не раздумывая, и дать хорошую сдачу. Ее оплеуха не была щадящей. Служительница громко вскрикнула и отлетела на некоторое расстояние, не удержавшись на старческих ногах. Она растянулась во весь рост, произведя при этом нежелательный грохот опрокинутых факелов. Пока старушка летела и пыталась уберечься, Иш-Чель успела добежать до дверного проема. Но сбежать ей не удалось — шкуры откинулись, и в комнату быстро вошел жрец бога Чаку в сопровождении свиты.
— Наконец-то, госпожа, Вы пришли в себя… — жрец говорил ласково. Старушка к тому моменту уже с кряхтением поднялась и покорно склонилась, ожидая дальнейших указаний. Свита заполнила помещение, они внесли огромную лохань с горячей водой, ткани, жаровни с горящими углями, от которых тут же пошло тепло. Пока прислуга раскладывала нарядную одежду с украшениями и косметику, Иш-Чель и жрец продолжали стоять друг против друга и смотреть в глаза. Взгляд жреца был довольным и снисходительным, он увещал Иш-Чель покориться. Иногда ей казалось, что это гипноз, потому что в душе поднималась волна спокойствия и равнодушия. Но, откуда-то из глубины вырастало сопротивление и тогда, испугавшись, что его заметят, Иш-Чель притупляла взор, слегка откидывала голову, позволяя себя баюкать. Вскоре она не могла себе сказать, чего ей хочется больше: чтобы ее успокоили, и ей было не страшно, или же бороться за жизнь… Почувствовав, что Иш-Чель покинул бунтарский дух, жрец тихо отдал команду прислуге и вышел из комнаты.
Женщины начали обряд с омовения, они раздели послушную Иш-Чель, заставили ее опуститься в теплую воду и запели. Нежное, почти жалостное пение послужило для жертвы сигналом — Иш-Чель разрыдалась и сбросила с себя чары гипноза, понимая, что ей не удастся вырваться. По мере того, как суть пения доходила до ее сознания, в Иш-Чель, зарождалось новое сопротивление.
А женщины пели ей, что она должна быть благодарна божественному выбору. Завтра она покинет этот грубый мир с его войнами, неурожаями, голодными годами…
"Что-то я не припомню, когда голодала!.." — внутреннее сопротивление нарастало. Иш-Чель, еще не освободившаяся окончательно от гипноза, попыталась закрыть уши, но терпеливые руки, омывшие не один десяток жертв, упорно разжимали их, и приходилось слушать наставления.
Поющие превозносили редкую красоту, которая непременно должна понравиться и удивить бога, благодарили отца и мать, которые подарили Коацаоку такую божественную женщину…
"Вот именно, вам меня подарили, а вы хотите меня убить!" — Иш-Чель уже пришла в себя, гипноз перестал действовать и вместо религиозного трепета или хотя бы жалости к себе, в ней креп бунт. Он ее пугал, потому что она должна была испытывать гордость, от божественного выбора, удостоенной чести. Но в душе не возникало послушание и покорность, на которую были рассчитаны песни, которые казались ей теперь страшно заунывными и печальными.
Перечислив все женские достоинства Иш-Чель, прислужницы перешли в наступление на ее сознательность. Избранница должна быть ласковой с всесильным. Услужливой во всем, покорной, тогда он пошлет городу дождь и богатый урожай, не даст голоду убить детей и матерей, придаст силы их мужчинам, отгонит ацтеков прочь…
"Да уж, так эти псы и уйдут!" — уже все существо Иш-Чель сопротивлялось происходящему, оно не хотело умирать.
О какой славе и почестях ей говорят!? Ее совершенно не интересует вечная