Радуга (сборник)

Когда он вернулся, на западной половине неба еще брезжил голубовато-зеленый отблеск летнего заката. В доме царило молчание. «Ну как, Гайгеланг, пошла вам наука впрок?» — спросил он, открывая дверь и приготовившись отразить кулаком правой руки нападение своей жертвы. Долговязый садовник сидел на табуретке в какой-то неестественной позе. Его длинные руки праздно повисли, подбородок упирался в кадык, глаза были тупо и тускло устремлены в тупые и тусклые глаза пресмыкающегося.

Немало видел на своем веку Отто Мюльгакер, как умирают люди при необычных и ужасных обстоятельствах, люди получше Густава Гайгеланга, а еще больше видел он мертвецов во всяких удивительных позах, особенно замерзшие трупы. Все же он ощутил легкий страх. Взяв Гайгеланга за подбородок, он осмотрел свою жертву. В задачи нашего небольшого упражнения по части полевой службы, подумал он, отнюдь не входило, чтобы этот парень торчал здесь в мертвом виде. Собственно, заранее можно было сказать, какая заячья душонка у этого болтуна и шарлатана. Да и со здоровьем у него, видно, дело обстояло не блестяще. И все же получить от страха разрыв сердца, или как там называется такой случай, — это, пожалуй, уже слишком. Друг Гайгеланг малость пересолил, надумав вот так втихомолку окочуриться, да еще вытаращить глаза и высунуть язык, словно трубку изо рта. Конечно, этот парень отнял деньги у многих бедных людей и лишил их возможности радоваться своим садикам, но он, Отто Мюльгакер, имел ли он право наказывать его так жестоко, хоть и без умысла? Он почувствовал нечто вроде сострадания к этому человеку, похожему на большого костлявого ворона, выдававшему себя за садовода и даже не умевшему отличить зимой крыжовник от смородины.

Разумеется, в этой стране, где столько любопытных, полиция не замедлит вмешаться и станет доискиваться причины смерти садовника Гайгеланга. И возможно, невинная шутка с чучелом Яку-Мамы тоже значится где-нибудь среди их шестисот тысяч параграфов. Но Отто Мюльгакер вовсе не имел желания объясняться с полицией из-за какого-то непредвиденного несчастного случая. Нрава он был молчаливого, зря болтать не любил. Пусть сами покажут, чего они стоят, эти служители святой справедливости. «Пойдем-ка, пожирательница мышей», — сказал он, осторожно войдя в погреб, и, схватив змею за одно из ее колец, понес чучело наверх, в спальню, где рядом с походной железной кроватью темно-коричневого цвета висел индейский колчан. Засунув колчан в змеиные кольца, он воткнул в него свою трость и еще длинную линейку, которую он решительно надломил, и теперь кусок ее свисал из колчана. Затем неторопливым шагом направился в маленькое кафе, открытое одним предприимчивым дельцом на соседнем перекрестке. Можно ли позвонить по телефону? К сожалению, у него чертовски неприятная история. К чему дважды рассказывать? — сказал он, берясь за телефонную трубку. Итак, дежурный в ближайшем отделении полиции и несколько воскресных посетителей кафе услышали одновременно, что он, Мюльгакер, предложил своему другу Густаву Гайгелангу прийти отобрать семена и черенки, находившиеся в подвале, а когда бедняга возился там внизу, у него, видимо, сделался разрыв сердца. Он, Мюльгакер, просит о скорейшем расследовании. Его самого дома не было, в подвале все осталось нетронутым.

И хотя в наше время легко попасть на подозрение, а раз тебя подозревают, то ты уже виновен, по крайней мере в глазах полиции, — чиновники и врачи в конце концов подтвердили сообщение, сделанное Отто Мюльгакером и занесенное в протокол о смерти садовника Гайгеланга. Больше им ничего не оставалось делать. С человеком, у которого вместо левой кисти лишь несколько крючков, а вместо страха перед людьми — опыт военных лет, с таким человеком трудно поступить иначе, чем он сам того хочет. А со своей собственной совестью Отто Мюльгакер уж как-нибудь поладит: здесь он не нуждается в помощи, опеке и добрых советах.

1927 Перевод Л. Бару

Конг на пляже

первые Конг увидел море с широкого песчаного пляжа в излучине белой бухты, и от избытка восторга неистово залаял. Что-то бело-голубое, пенясь, кидалось к нему; мог ли он не ринуться навстречу? Такое требование не под силу терьеру с коричневой жесткой шерстью, мохнатой и длинной на ногах, точно одетых в штаны. Но Вилли, его юный бог, запретил ему это. Вот он и носился, словно обезумев, по укатанному песку, еще влажному от отхлынувшего прилива, а Вилли, испуская ликующие клики, бежал за ним.

Инженер Гроль, медленно идя по пляжу, видел, что собака и ее восьмилетний хозяин, загорелый и светловолосый, вызывают некоторое недовольство среди обитателей соломенных кабинок и пестрых полосатых палаток. В конце заселенного ряда, там, где бледнеющее небо переходит в бесконечность, в самой темно-синей высшей своей точке, оно изливало на всех этих горожан, копошащихся в песке, покой, счастье, отдых, освобождало тела их от скованности, — назревал, казалось, небольшой взрыв, быть может, возмущение по поводу нарушенного спокойствия. Там стоял Вилли, стройный, готовый к отпору, и держал собаку за ошейник. Гроль ускорил шаги.

В купальных костюмах люди не кажутся такими разными, границы между кастами и классами стираются. На еще бледном теле человеческая голова обычно выразительнее, форма ее лучше и отчетливее. Зато тело производит впечатление слинявшего, отвыкшего от постороннего глаза после долгого зимнего пребывания во мраке, под плотными тканями одежды.

В тени оранжево-красной полосатой палатки, натянутой на голубые шесты, сидел грузный мужчина. Держа между пальцами сигару, он слегка подался корпусом вперед.

— Это ваш пес? — сухо спросил он.

Рядом сидела девочка, вероятно, лет десяти; прикусив нижнюю губу, она метала полные ненависти взгляды на мальчика и собаку. В ее сузившихся глазах стояли слезы.

— Нет, — ответил Гроль приятным голосом, который, казалось, эхом отдавался у него в груди, — собака принадлежит этому мальчику, а он, правда, мой сынок.

— Вам, конечно, известно, что бегать собакам по пляжу воспрещается. Ваш терьер едва не испугал мою дочь, затоптал ее каналы и стоит на ее лопатке, — настойчиво твердил самодовольный голос.

— Оттяни его, Вилли, — с улыбкой сказал Гроль. — Вы правы, сударь; но собака вырвалась у мальчика из рук и, в конце концов, ничего страшного не произошло.

Вилли отвел Конга на несколько шагов в сторону, поднял лопатку и с легким поклоном протянул законным владельцам. Кроме девочки и ее отца, в глубине палатки сидела грациозная женщина удивительной красоты. Гроль рассудил, что матерью девочки она не может быть — слишком молода, а для воспитательницы слишком хороша собой. Очаровательно подает себя, подумал он. Эти рыжеватые брови… Похожа на ирландку.

Никто не взял у мальчика лопатку. Вилли, хмурясь, воткнул игрушку в песок перед девочкой.

Гроль улыбнулся.

— Полагаю, что теперь все улажено, — сказал он и опустился на песок. — Такая чудесная погода! — Он лег на живот, оперся на локти и, подперев щеки ладонями, внимательно разглядывал враждебно настроенную тройку. Вилли, думал он, вел себя мило и вежливо, как он хорош рядом со своим Конгом!

Собака, не склонная, по-видимому, к столь быстрому примирению, вздыбила шерсть на загривке, тихо заурчала, потом все-таки легла.

— Я хочу застрелить эту собаку, папа, — решительно сказала вдруг девочка. — Она меня так напугала!

Только теперь Гроль увидел на руке у девочки золотой браслет старинной работы — зеленовато-желтую змейку, свернутую в три кольца.

— Этих людей надо проучить, — продолжала девочка. — Я сама буду стрелять.

Гроль кивнул сыну. В глазах мальчика вспыхнул гнев, он подтянул к себе собаку. Взрослые, сидевшие в палатке, привыкли, очевидно, к деспотизму девочки; она, несомненно, командир и диктатор в семье, подумал Гроль. Он спокойно ждал продолжения столь «приятного» разговора. В конце концов на то он здесь, чтобы поставить на место зарвавшегося бесенка, если папаша с его дорогой сигарой в зубах не решается это сделать, потому что прелестное дитятко не терпит сдерживающего начала.

— Мою собаку никто не застрелит, — грозно сказал Вилли и стиснул кулаки. Но девочка, не удостоив его даже взглядом, продолжала:

— Папа, купи у них собаку, вот моя чековая книжка.

Она взяла лежавшую в глубине палатки сумку с замком-молнией и действительно достала из нее узкую чековую книжку и автоматическое золотое перо.

— Если ты мне ее не купишь, я швырну за обедом тарелку с супом на самую середину зала. Ты меня знаешь, папа, — девочка говорила почти шепотом, ее слегка загоревшее лицо сильно побледнело, а в глазах, голубых с зеленоватым отблеском от близости моря, горел злой огонек.