Радуга (сборник)

На следующее утро дон Сервато сходит вниз в тот момент, когда мсье Грио получает у почтальона заказные письма для своих клиентов. Здесь может оказаться почта и для Сервато, а для ученого-эмигранта ценное письмо или чек — приятнейшее утреннее приветствие, поэтому он решает дождаться конца церемонии, сидя, в плетеном соломенном кресле, и пока что просмотреть газету, одну из тех гибких, законопослушных газет, которые осторожные хозяева гостиниц выписывают для своих жильцов: ведь крайние органы печати у иных читателей могут вызвать протест.

На плетеном диванчике, который с двумя плетеными креслами придвинут к столу и составляет вместе с ними всю обстановку вестибюля, уже сидят, широко раскрыв глаза, несколько кукол, целое общество. Кукла-папа, в цилиндре, весь в черном, устроился в углу, охраняя русокудрую даму, прислоненную к ручке дивана. Странное общество, подумал Сервато, которому не терпелось почитать о новейших признаках распада Европы. Бессловесные создания, таращась, как рыбы в аквариуме, подражают нам, впрочем безобиднейшим образом, гордятся румяными щеками и правильными чертами лица, как будто они сделаны на заказ тем господином, который уже пятнадцать лет терзает мою родину и которого за его приторно-сладкую улыбку, короткие ноги и толщину я называю энгадинским кондитером. Куклы, думает Сервато. Что такое люди для этих диктаторов, если не куклы? Разница только в том, что мы, существа из плоти и крови, обладаем голосом; впрочем, большинство европейцев научилось и голосом пользоваться по-кукольному. Не лучше ли было бы по нынешним временам, если бы нас набили опилками и заменили нам нервы швами? Как бы то ни было, моя подружка То уже играла здесь, а вот и она сама выходит из маленькой приемной, где стоит красивая, обитая желтым бархатом мебель, толкая перед собой кукольную коляску. Какое у нее серьезное личико! И кого же она везет на прогулку, раз «папа» и «мама» уже расположились здесь на плетеном диване?

То, одетая, чтобы идти в детский сад — на ней пальтишко и шапочка, — бросает дону Сервато дружелюбный взгляд и робкое «здравствуйте». И тут же обращается к двум сидящим в ожидании «родителям» и приглашает их погулять вместе с ней. В коляске сидит еще одна кукла, самая большая, в плиссированной юбке и в капюшоне — это «ребенок». То говорит на разные голоса — за каждого из членов своего «семейства» — и не обращает внимания на дона Сервато. Ученый прислушивается. Он отмечает, что То впервые разрешила ему слушать ее беседу. Раньше, играя в вестибюле и наталкиваясь на гостя, она немедленно скрывалась в своих комнатах — боялась помешать. Дон Сервато достаточно давно живет в гостинице и хорошо знает все обычаи хозяев. Мсье и мадам, пожалуй, больше чем другие французы, стремятся провести грань между своей частной жизнью и профессиональной деятельностью. Никакой фамильярности! Никому не известно, приятна ли То жильцу, и, кроме того, сдавая номер, ведь не сдаешь внаем свою душу. То, маленькая Антуанетта, хорошо усвоила привычки родителей. Если сегодня, увидев, что дон Сервато уселся за столиком, То не уходит играть в задние комнаты, значит, она хочет этим что-то выразить. Не дает ли она ему понять, что благодаря несчастному случаю с авторучкой он стал ее близким другом и это обязывает его молчать? Не приобщает ли она его к своим милым выдумкам, стараясь смягчить его, обеспечить сохранение тайны? Быть может, она думает: «Вот наше семейство. Вы сидите с нами, как друг нашего дома. У папы и мамы. Пожалуйста, оцените эту милость правильно, не выдавайте нашей тайны». Она продолжает вести разговор за кукол, погрузив их всех троих в колясочку. И дон Сервато с удивлением слышит, как с ее милых губ слетают слова, произнесенные щебечущим голоском, но прежде никогда не срывавшиеся с детских уст.

— Мсье, надо выкупить вексель, мадам уже выписала чеки. Вот они.

То поднимает розовую ручку куклы с зажатой в пальцах запиской, одной из тех, над которыми девочка так усердно работала.

— Но если разразится война, если бомба попадет в соседний дом, после того как мы сполна за него заплатили?

Двигая головой и туловищем, кукла, выступающая в роли мамы, дает понять, что это она, объятая материнской тревогой, вложила в уста То такие зловещие предостережения.

— Значит, мы все будем разорены, — говорит мсье, — и ребенку придется переселиться к бабушке. Она и в порту Сент-Андре может вырасти здоровой.

Тем временем настоящий, взрослый мсье кончил разговор с почтальоном, он подходит к ним, держа письмо, покрытое сургучными печатями, и какие-то пакеты — дон Сервато видит, что это заказная бандероль, вероятно, корректура его статьи о семействе Борджиа для газеты «Геральдика». Мсье выражает надежду, что То не докучает дону Сервато своей болтовней, и благодарно улыбается: горячий протест жильца звучит очень искренне. Затем он берет То за руку, и девочка исчезает на улице, за большой, бесшумно закрывающейся дверью. Предварительно Грио напоминает девчурке, что надо проститься с доном Сервато.

Дон Сервато остается, ему хочется посидеть здесь. Он вынимает из кармана серую пачку табаку и трубку, набивает ее, зажигает и, выпуская клубы дыма, раздумывает о том, что он только что слышал. Скоро он выйдет погулять и купит почтовые марки, потом будет читать свои корректуры, а ценное письмо распечатает сейчас же. Но все это не к спеху, гораздо важнее для него то, что он заглянул в чувства, заботы, дела хозяев, о которых он никогда не задумывался. Вот оно, наше время, прославленное двадцатое столетие, в котором кондитеры и австрийские шоферы взмывают на гребне волны, становятся во главе больших народов и, как истые дилетанты в сфере политики, непрестанно бряцают оружием, этим ultima ratio regum, последним аргументом власти. Мсье Грио, худой, молчаливый человек, и молодая бледная мадам с короной волос принимают решения и выполняют их, стараются увеличить свои сбережения — результат неустанного труда, правильно поместить их, а ребенок, помимо их воли, все примечает. Так растут дети в наше время. Но и в простые коммерческие операции врывается военная опасность как вечная угроза, как зловещая туча, нависшая над всеми. Так в умах людей возникают гораздо более важные заботы, чем вопрос о том, кто заплатит за починку авторучки, упавшей на пол из рук ребенка. Эмигранту-ученому и вправду трудно удерживать свой бюджет в равновесии; да и кому охота нести убытки, в которых он неповинен. Но ведь дружеская и бережная забота хозяев о своих жильцах — неоценимое благо и, уж во всяком случае, стоит того, чтобы примириться с единовременным расходом. Дон Сервато не женат, у него нет детей. Он был рожден для монашеской жизни, если бы только мог поверить во всемогущего и всеблагого бога и подчиниться дисциплине монашеского ордена. Одно из двух — либо всемогущего, либо всеблагого, думает он, вытряхивая остатки табака из карманов брюк.

Ценное письмо пришло из Америки, в него вложены две пятидолларовые кредитки; итальянская газета, выходящая в Штатах, перепечатала его статью о государствах, основанных предводителями норманнов, и выслала гонорар. Весьма кстати для Сервато: теперь он может с легким сердцем отказаться от объяснения с Грио. Викинги, пролившие столько крови, оказали ему сейчас, спустя тысячелетие, недурную услугу. Во все времена большие войны влекли за собой ужаснейшие бедствия — и дон Пабло плотнее завязывает кашне, запахивает пальто, переступает порог и выходит в переулок. Тридцатилетняя война, Семилетняя, наполеоновские походы — сплошные бедствия, бойни, неоплатные долги. И в наше время война есть война, только с той разницей, что народы теперь собраны в еще более огромные массы, которые легче натравить друг на друга. Но с «делом То» покончено. Будем считать, что это луч, при свете которого мне многое стало виднее. Вот что случается иногда при общении иностранцев с детьми.

Однако с «делом То» отнюдь не покончено. Дон Сервато вынужден был убедиться в этом, когда он вернулся после обеда в отель поспать. Мсье Грио, бледный и задумчивый, сидел на своем месте между конторкой и коммутатором, а То играла за решеткой. В руках у нее была монетка, которую она бросала на пол, радуясь ее звону. Дон Пабло перекинулся несколькими словами с Грио, как обычно, когда в маленьком вестибюле никого не бывало. Характер Грио он уже понял; прожив девять месяцев в гостинице, дон Пабло узнал, что его хозяин прекрасно говорит по-итальянски. Но Грио ни разу об этом не обмолвился, заметив, что жилец дорожит возможностью усовершенствоваться во французском языке. Разговаривая с Грио, дон Пабло вдруг услышал гудящий звук, это был лифт; точно управляемый рукою духа, он плавно спустился вдоль бронзового столбика. Девчурка бросила красноречивый взгляд на гостя-друга, который мог стать обвинителем, подняла свою монету и на цыпочках, изо всех сил вытянув ручку, дотянулась до кнопки. Этого То еще никогда не делала; лифт, этот удивительный, почти демонический слуга, — не игрушка, и когда он уносит людей вверх, То следит за ним почти благоговейным взглядом. А когда ей разрешают подняться с другими, это для нее большая радость. Служащие гостиницы и прачка охотно доставляют ей это невинное удовольствие. Но мадам, вечно чего-то опасающаяся, не очень довольна, когда девочка исчезает за дверью лифта. Как легко прищемить крошечный пальчик между бронзовыми решетками!

Мсье Грио поднимает брови. Он удивлен и обрадован, видя, как быстро растет его дочурка.

— То угадала, что вам хочется отдохнуть, — улыбаясь, говорит он.

Но дон Сервато, подтвердив эту догадку, в душе иначе истолковал поступок девочки. Она не очень-то довольна, что я разговариваю с ее отцом, думает он, усмехаясь. Вдруг возьму, да и наябедничаю; пусть уж лучше воспарю на небеса. Береженого бог бережет. В наше время ребенок — не тот ребенок, с каким имели дело наши родители. Его поступки — следствия его размышлений или, другими словами, размышления его выливаются в действия — как у взрослых. И дон Пабло делает несколько шагов, отделяющих его от лифта, закрывает за собой решетчатую дверь и нажимает кнопку, приказывая невидимому духу поднять его на третий этаж.

И тут происходит нечто непредвиденное. В момент, когда лифт начинает подниматься, То вытягивает свою ручку и просовывает сквозь решетку монету, порядочный кусок меди, который тихо падает на коврик, устилающий пол лифта. Девочка стоит, подняв кверху серьезное личико, и кивает дону Пабло. Он наклоняется и поднимает монету. Это тяжелая медная монета, похожая на маленькую полустертую луну; на ней изображен человек с остроконечной бородкой, какую носили правители семьдесят-восемьдесят лет назад, — Наполеон III, или Виктор-Эммануил, или еще кто-нибудь. Когда-то эта монетка составляла двадцатую часть франка, думает дон Сервато, устремив взгляд на монету, на дату — 1857 год, на светло-коричневую медь. То подарила мне свой капитал, чтобы вознаградить за сломанную ручку. Эта монета — ее признание, оно лежит у меня на ладони, и я его сохраню, я буду достоин ее доверия, не выкажу себя мелочнее, чем она меня считает. Ведь у нас вряд ли что и осталось, кроме доверия детей и нашей веры в них. Когда я был мальчиком, это су имело хождение во Франции, Италии, Швеции, Греции, Сербии, Болгарии, Румынии. Далеко ли мы ушли с тех пор? Разве латинский монетный союз не был зародышем объединения Европы? Много ли не хватало до создания Европейских Соединенных Штатов? Вот если бы мы не откатились с тех пор назад, То! Тебе не пришлось бы учитывать в твоих записях последствия сброшенной с самолета бомбы, которая, быть может, разорит твоих родителей и заставит их сослать тебя к бабушке. Ты пытаешься исправить беду, которую натворила нечаянно. Ты человечек, ты укрепляешь во мне единственную надежду, которой я живу. Упадок — примета нашего времени, но он будет временем же побежден. Твое су — обещание, девочка. Можно заглушить, затопить моральные силы в человеке, но их нельзя уничтожить, как нельзя уничтожить это су, пережившее поколения, войны и революции. Ибо в человеке существуют вспомогательные силы, оказывающие сопротивление всему злому, одолевающие подлое, одерживающие верх над неполноценным. Ах, хорошо будет сейчас лечь, вытянуться, поспать. Если мужчины вновь и вновь делают глупости, разрушают ценности, называемые культурой, то вновь и вновь вырастают маленькие женщины, оберегая в своей душе все, что достигнуто человечеством, все справедливое, доброе, честное. А если так, значит, мы жили недаром, крошка То.

И в этот предобеденный час дон Пабло вытягивается на своей кровати, как и полагается немолодому человеку, занимающемуся умственным трудом, чтобы, вздремнув, быть бодрым во вторую половину дня. Между пальцев у него торчит незажженная, полувыкуренная трубка как порука того, что он мог бы насладиться, если бы хотел. Но он не хочет. И без клубов табачного дыма, без этого нектара, картины одна за другой проходят перед его открытыми глазами, обращенными к пожелтевшему потолку. То — кто она такая? Перед ним возникает личико с косым разрезом глаз, тонким носиком, нежным ртом. Люди латинской крови глубоко чувствуют форму и красоту. Вместо абстрактных понятий над душой их властвуют образы, и каждый из этих образов в зависимости от его значения излучает особый свет. И дон Пабло спрашивает, впадая в дрему, кому принадлежит облик, скрывающийся в маленькой То, пока лишь намеченный неуверенными детскими штрихами? Не лицо ли это Марсельезы со знаменитого памятника, или богини свободы, изображаемой на американских марках, или увенчанная шлемом голова Афины Паллады, в которой греки увидели и увековечили силу вооруженного разума?