Радуга тяготения

Бывали, хоть и редко, в географическом пространстве путешествия, что заводили на север по очень синим, огнисто-синим морям, студеным морям, где толпились плавучие льдины, к предельным стенам льда. Сужденье подводило нас непоправимо: мы больше внимания уделяли Пири и Нансенам, кои возвращались, — хуже того, их свершенья мы звали «успехом», хотя они терпели неудачу. Они возвращались, возвращались к славе, к славословью — и потому терпели неудачу. Мы лишь плакали по сэру Джону Фрэнклину или Соломону Андре: оплакивали их каменные пирамиды, их кости, и в бессчастном мерзлом мусоре не заметили извещенья об их победе. К тому времени, как техника позволила нам совершать такие путешествия с легкостию, мы давно заболтали всякую способность отличать победу от пораженья.

Что же отыскал Андре в полярном безмолвии — что должны были мы услышать?

Елейн, по-прежнему в подмастерьях, еще не избавился от тяги к галлюцинациям. Он знает, где находится в данную минуту, но, вернувшись, воображает, что путешествовал под историей: история-де — разум Земли, в ней есть страты, залегающие очень глубоко, слои истории, аналогичные слоям угля и нефти в теле Земли. Иностранцы сидят у него в гостиной, над ним шипят, на всем, чего бы ни коснулись, оставляют противные пленки кожного сала, пытаются провести Елейна сквозь эту фазу и явно раздражены тем, что им представляется вкусами тунеядца и вульгарного хама. Он возвращается, бредя о найденных им присутствиях, о членах астрального «ИГ», чья миссия — как в самом деле намекал Ратенау через медиума Петера Саксу, — за гранью мирского добра и зла: подобные различия там бессмысленны…

— Конешшно, конешшно, — вся на него пялятся, — но тогда затшем твердить «дух и тело»? К тшему их разделять?

К тому, что трудно привыкнуть к чуду открытия: Земля, оказывается, — живая зверюшка; он долгие годы считал ее здоровенным тупым булыжником, а теперь в ней обнаруживаются тело и душа, и Елейн снова чувствует себя ребенком, знает, что теоретически привязываться не должен, но все равно влюблен в это свое ощущение чуда, в то, что снова его обрел, хоть и так поздно, и даже зная, что вскорости от него придется отказаться… Обнаружить, что Тяготение, такое само-собой-разумеющееся, на самом деле — нечто сверхъестественное, Мессианское, сверхчувственное в духотеле Земли… прижав к святому своему центру опустошенье убыли мертвых биологических видов, собрав, упаковав, преобразовав, перестроив и пересплетя молекулы, которые на другой стороне Каббалисты каменноугольного дегтя, замеченные Елейном в странствиях, снова подберут, изымут вываренными, разъятыми, истолкованными до распоследнейшей пермутации полезной магии, и через столетия после истощения по-прежнему отыскивая новые молекулярные фрагменты, сочетая и пересочетая их в новую синтетику…

— Да ну их, они ничем не лучше Клиппот, скорлупа мертвых, нечего на них время тратить…

Прочие же мы, не избранные к просвещенью, оставшиеся снаружи Земли, на милости Тяготения, кое мы лишь недавно выучились засекать и измерять, вынуждены шибаться внутри собственных лобных долей веры в Симпотные Соответствия, рассчитывая, что на всякую пси-синтетику, извлеченную из души Земли, найдется мирская молекула, более-менее обыкновенная и поименованная, — нескончаемо барахтаться в пластиковых пустяках, в каждом отыскивая Глубинное Значение и стараясь нанизать их все, как члены степенного ряда, что надеются собраться в нулевой точке некоей колоссальной и тайной Функции, чье имя, подобно переставленным именам Бога, произносить нельзя… пластиковая трость саксофона звуки неестественного тембра,бутылка шампуня образ эго,подарок из «Крекер-Джека» одноразовое развлечение,корпус бытового прибора в поисках попутных ветров познанья,детские бутылочки умиротворение,мясные полуфабрикаты маскировка бойни,пакеты для химчистки удушение младенцев,садовые шланги бесконечная поливка пустыни... но свести их воедино, в их скользком упорстве и нашем недоходяжестве… разобраться в них, отыскать ничтожнейшую щепочку истины в разливанном море повторов, пустой убыли…

Свезло Елейну — он от этого избавлен. Однажды вечером созвал семейство к кушетке в кабинете. Лайл-мл. прибыл из Хьюстона, сотрясаясь от начальной стадии гриппа, подхваченного в мире, где кондиционирование воздуха не столь уж сущностно для жизни. Клара на машине приехала из Беннингтона, а Бадди местным поездом из Кембриджа.

— Как вам известно, — объявил Елейн, — в последнее время я предпринимал небольшие путешествия. — На нем был простой белый блузон, в руках — красная роза. Выглядел не от мира сего, к этому выводу впоследствии все и пришли: глаза и кожа его лучились ясностью, какую встретишь нечасто, разве что в иной весенний день, на иных широтах перед самым восходом. — Я обнаружил, — продолжал он, — что при всякой своей отлучке уходил все дальше и дальше. Сегодня я отбываю навсегда. То есть больше не вернусь. Посему мне хотелось со всеми вами попрощаться и сообщить, что о вас позаботятся. — Он навестил своего друга Холдена (он же «Жгуч») Куца из юридической фирмы Одиноккьи, Беддна, Беспросвита, Де-Тупаи и Куца на Стейт-стрит и удостоверился, что семейные финансы в идеальном порядке. — Я хочу, чтобы вы знали — я вас всех люблю. Я бы остался, если б мог, но мне пора в путь. Надеюсь, вы меня поймете.

Один за другим родня подходила попрощаться. Когда с объятьями, поцелуями и рукопожатиями покончили, Елейн в последний раз погрузился в лоно кушетки и, слабо улыбаясь, закрыл глаза… Немного погодя он ощутил, что поднимается. Наблюдатели разошлись во мнениях касаемо точного времени. Около 9:30 Бадди отправился смотреть «Невесту Франкенштейна», а миссис Елейн накрыла безмятежный лик супруга пыльной портьерой из чинца, полученной от кузины, которая никогда не понимала ее вкуса.

***

Ветреная ночь. Крышки солдатских мусорных ведер лязгают по всему плацу. Часовые от безделья репетируют маневры королевы Анны. Иногда ветер налетает так, что качает джипы на рессорах, даже пустые военные 2 1/2 -тонки и кургузые гражданские пикапы — амортизаторы стонут басом от неудобства… когда ветер крепчает, живые сосны шевелятся, выстроившись над последним песчаным откосом к Северному морю…

Шагая споро, однако не в ногу по исшрамленным грузовиками пространствам старого завода Круппа, доктора Протыр и Эспонтон на заговорщиков отнюдь не похожи. В них немедленно признаешь то, чем они и представляются: крохотным плацдармом лондонской респектабельности в этом ночью осененном Куксхафене — туристами в недоокультуренной колонии сульфаниламидов, высыпанных в кровавые колодцы, шприц-тюбиков и жгутов, торчков-лекарей и садистов-санитаров, в колонии, от коей они были, хвала небесам, на всем Протяжении избавлены, поскольку брат Протыра высоко залетел в некое Министерство, а Эспонтон формально признан негодным из-за странной истерической стигмы в форме туза пик и почти того же цвета, что возникала у него на левой щеке при сильном стрессе и сопровождалась жесточайшей мигренью. Лишь пару месяцев назад они ощутили, что мобилизованы не меньше прочих британских подданных и тем самым подчиняются большинству повелений Правительства. Касаемо же текущей миссии оба пребывают в сомненьях мирного времени. Как быстро нынче проходит история.

— Не могу даже помыслить, почему он попросил нас, — Протыр поглаживает эспаньолку (жест смотрится навязчивым, не более того), говорит, пожалуй, слегка чересчур мелодично для человека его массы, — он наверняка знает,что я этим не занимался года с 27-го.

— Я пару раз ассистировал, когда был интерном, — припоминает Эспонтон. — Ну, знаете, когда на это случилась великая мода в психиатрических клиниках.

— Могу назвать несколько государственных заведений, где это по-прежнему в моде. — Медики хмыкают, исполненные того британского Weltschmerzчто так неловко смотрится на лицах оным инфицированных. — Послушайте, Эспонтон, так вы, стало быть, предпочитаете мне ассистировать, я верно понял?

— Ой, знаете, как угодно. В том смысле, что никто же не будет стоять с блокнотиком, знаете, и все записывать.

— Я бы не зарекался. Вы чем слушали? Разве не заметили…

— Рьяности.

— Маниакальности. Даже опасаюсь, не теряетли Стрелман хватку, — до изумления смахивает на Джеймса Мэйсона: «Т(х)ерряитт(?) хваттку».

Вот они переглядываются, раздельные ночные пейзажи марстонских укрытий и запаркованных транспортных средств тёмно проплывают за их лицами. С ветром несет запах рассола, пляжа, горючего. Далекое радио, настроенное на Программу Для Военнослужащих, играет Сэнди Макферсона за Органом.

— Ну, все мы… — начинает Эспонтон, но не договаривает.

— Пришли.

Светлая контора увешана кармазинноусгыми, сосискорукими плакатами «Девушек Пегги». В углу шипит кофейная раздача. Кроме того, воняет протухшим обувным жиром. Закинув ноги на стол, сидит капрал, поглощенный американским комиксом про Багза Банни.

— Ленитроп, — в ответ на запрос Протыра, — да да янки в, этом как его, поросячьем костюме. Он то туда, то сюда. Совершенно трехнутый. А вы, народ, стало быть, кто, «Эм-Ай-6»?

— Не обсуждается, — рявкает Эспонтон. Он отчасти Нэйлендом Смитом себя воображает, Эспонтон. — Где нам найти генерала Виверна?

— Это среди ночи-то? На алкосвалке, скорее всего. Идите по рельсам, туда, где галдят. Сам бы пошел, да дежурю.

— Поросячий костюм, — хмурится Протыр.

— Здоровенный такой поросячий костюм, желто-розовый с голубым, ей-же-ей, — отвечает капрал. — Как увидите, сразу узнаете. А у вас, джентльмены, сигаретки по случаю не найдется?