Радуга тяготения

Это магия. Само собой — но необязательно иллюзия. Уж точно не впервые человек, сам того не ведая, прошел мимо брата своего на кромке вечера, вполне возможно — навсегда.

***

Город теперь вымахал такой высоченный, что лифты — развлечение дальнобойное, с салонами внутри: пухлые кресла и банкетки, буфеты, газетные киоски, где между остановками успеваешь пролистать целый номер «Лайфа». Для тех заячьих душ, что первым делом ищут на стенке лифта Сертификат Безопасности, лифты укомплектованы девушками в зеленых пилотках, зеленых бархатных басках и сужающихся брючках с желтыми лампасами — женская разновидность «зута»; девушки подкованы во всевозможном лифтовом фольклоре, и работа их — вас успокоить.

— В начале, — пищит Мышла Пяти из Карбон-сити, штат Иллинойс, улыбаясь профилем в пустоту, подле латунного муара ромбовидных клякс, что летят, летят мимо вертикальными тысячами, — ее взрослеющее лицо, мечтательное и прагматичное лицо Королевы Кубков, никогда не ищет тебя, неизменно преломляется под неким заданным углом в буро-золотом мареве, что вас разделяет… утро, цветочник в глубине лифта, парой ступенек ниже, за фонтанчиком, спозаранку принес свежие ирисы и сирень, — до Вертикального Решения, весь транспорт был, по сути дела, двумерным — а, я догадываюсь, о чем хотите спросить вы… — и девушка посылает говоруну улыбку, приятельскую и — для этого завсегдатая лифтов — непрелом-ленную… — «А как же самолеты, а?» Вот о чем вы хотели спросить! — вообще-то он хотел спросить о Ракете, и все это понимают, но сей предмет любопытным манером табуирован, и сейчас обходительная Мышла дала повод, прямо скажем, к насилию, к насилию подавления — отбеленная крахмальность утреннего сентябрьского неба против восхода и шлифовальной грани утреннего ветра — в этой уютной кубичности, что так плавно взлетает сквозь пространство (пузырек всплывает в кастильском мыле, а вокруг все залито зеленью тягучей молнии), мимо уровней, где уже кишат головы, бурлят ярче молок и икры в море, мимо уровней, погруженных в темноту, не отапливаемых, отчего-то запретных, странным образом опустошенныхуровней, где никто не бывал с тех пор, как закончилась Война ааааа – аххх!с воем проносимся мимо, — обыкновенное аэродинамическое взаимодействие, — разъясняет терпеливая Мышла, — нашего граничного слоя и формы отверстия в тот момент, когда мы его минуем…

— Ой, то есть до того, как мы к нему приблизимся, — орет другой завсегдатай, — у него другая форма?

— Именно, приятель, и после того, как мы его пройдем, — тоже, — отмахивается Мышла, иллюстрируя свой тезис преувеличенным кривляньем рта, губки-поджать-расслабить-улыбнуться, — иззубренные дыры ревут, рвутся одиноко вниз, уже истории, попранные вашими подошвами, рев гнутый, как нота на губной гармонике, — но отчего же, пролетая мимо, молчат населенныеэтажи? где горят огни, приветливые, как рождественские вечеринки, этажи, что манят в чащи стеклянных граней или ограждений, добродушно ворчит кофейный аппарат, ох батюшки, вот и еще один день, привет, Мари, девоньки, куда вы запрятали чертежи на «SG-1»… что значит, Полевые Оперативникизабрали… опять? а у Проектировщиков, стало быть, и прав никаких нет, когда оборудование отправляется в Поле (Der Veld) — это же все равно что ребенок убегает. Вот оно как. Разбитое сердце, мамина молитва… Позади медленно затихают голоса Любекского Певческого Клуба Гитлерюгенда (нынче мальчики распевают по офицерским клубам Зоны под своим гастрольным названием «Ледерхозены». Все одеты соответственно, и поют — когда слушатели подходящие — спиной к аудитории, обернув через плечо лукавые личики, кокетничая с бойцами:

Но жгли сильнее материнских слез Те порки, что мне Мутти задавала… —

с блеском слаженно виляя попами, которые светятся сквозь кожаные штаны, до того тугие, что отчетливо видны сокращения ягодичных мышц, и не сомневайтесь: ни один хуй в зале не остался спокоен при виде этого зрелища, и едва ли отыщется взор, не галлюцинирующий о материнских розгах, шлепающих по голым задам, о восхитительных красных рубцах, о суровом и прекрасном женском лице, оно улыбается, ресницы опущены, лишь промельк света в каждом глазу, — еще только обучаясь ползать, ты чаще всего видел икры ее и ноги — они питали тебя силою вместо ее грудей, и постепенно ты узнавал запах ее кожаных туфель, и чудесный аромат поднимался, докуда хватало глаз, — до ее колен, а может — от тогдашней моды зависело — до бедер. Ты был младенцем пред кожаными ногами, кожаными ступнями…).

— Возможно ведь, — шепчет Танатц, — что эта классическая фантазия запечатлевается у нас подле материнских колен? Что где-то в плюшевом альбоме мозга притаился ребенок в костюмчике Фаунтлероя, симпатичная французская служаночка, что молит о порке?

Людвиг ерзает весьма объемистым задом под ладонью Танатца. Обоим не полагается выходить за свои периметры. Но они все равно выскользнули на участок границы, в холодные кусты, посреди которых умяли себе гнездо.

— Людвиг, чуток С и М еще никому не навредил.

— Это кто сказал?

— Зигмунд Фрейд. Откуда мне знать? Но почему нас обучили рефлекторно стыдиться всякий раз, когда всплывает эта тема? Почему Структура допускает любые сексуальные повадки, кроме этой?Потому что подчинение и господство — ресурсы, которые нужны Структуре, чтобы выжить. Нельзя растрачивать их впустую на личный секс. На любойсекс. Ей нужно наше подчинение, чтобы сохранить власть. Нужна наша жажда господства, чтобы кооптировать нас в свою властную игру. От нее никакой радости, только власть. Говорю тебе, если б можно было повсеместно внедрить С-М на уровне семьи, Государство бы скопытилось.

Это садо-анархизм, и ныне в Зоне Танатц — ведущий теоретик его.

Наконец-то Люнебургская пустошь. Ночью была стыковка с группами, везущими баки с горючим и окислителем. Группа хвостового отсека на целое утро оседлала радиоволны — все пыталась сделать засечку места, лишь бы небо расчистилось. Поэтому сборка 00001 происходит еще и географически, Диаспора навыворот, семя изгнанья разогналось центростремительно, скромно предвосхищая гравитационный коллапс, конденсацию Мессии из падших искр… Помните историю про паренька, который ненавидит креплах? Ненавидит и боится, весь идет ужасной такой зеленой сыпью, рельефными картами покрывающей тело от одного соседства с креплахом. Мамаша ведет паренька к психиатру. «Страх неведомого, — диагностирует серое преосвященство, — пусть посмотрит, как вы готовитекреплах, ему полегче будет приспособиться». Дома, у матери на кухне. «Итак, — грит мать, — я сейчас приготовлю сюприз — пальчики оближешь!» — «Ух ты! — кричит паренек, — клево,мам!» — «Смотри, я просеиваю муку и соль, вот какая у нас получилась горка». — «Мам, это что — гамбургер? ух ты!» — «Гамбургер, да еще с луком.Видишь — я их жарю в сковородке». — «Ну надо же, скорей бы уже! Красота! А теперьчто?» — «Делаю из муки такой вулканчик и туда разбиваю яйца». — «Можно я помогу месить? Ух ты!» — «А теперь я раскатаю тесто, видишь? вот так ровненько, я его сейчас порежу на квадратики…» — « Круть, мам!» — «А теперь я ложкой кладу чуточку фарша в квадратик, а теперь складываю квадратик в треу…» — «ГАААА! — орет малец в полном ужасе. — Креплах!»

Цыганам дарованы тайны, кои нужно уберечь от центрифуги Истории, а другие тайны дарованы каббалистам, и тамплиерам, и розенкрейцерам; вот так же Тайна Страшной Сборки и другие просочились в нестареющие пространства того или иного Этнического Анекдота. Есть еще история про Энию Ленитропа, которого послали в Зону поприсутствовать при его собственной сборке — возможно, шептали глубоко паранояльные голоса, при сборке его времени, — и где же в этом анекдоте соль? да вот нету в нем соли. Все пошло вкривь и вкось. Ленитропа разломали и рассеяли. Карты его разложили кельтским крестом, как рекомендовал мистер А. Э. Уэйт, разложили и прочли, да только это карты поддавалы и балбеса: они указывают лишь на долгое жалкое будущее, изошедшее на шлак, на посредственность (и не только в его жизни, но равно, хе, хе, в его летописцах, да да что может быть лучше тройки пентаклей, со второй попытки накрывшей почву кверх тормашками, — ничто так эффективно не пошлет вас к ящику поглядеть восьмой показ «Веселого часа с Такэси и Итидзо», да закурить сигаретку, да постараться забыть все к чертовой матери) — на отсутствие ясного счастья или искупительного катаклизма. Все карты его надежд перевернуты — что всего неприятнее, перевернут Повешенный, которому вообще-то полагается висеть вниз головой и рассказывать о Ленитроповых тайных надеждах и страхах…

— Не было никакого д-ра Ябопа, — полагает всемирно признанный аналитик Микки Спетц-Выпп, — Ябоп — всего лишь фикция, помогавшая Ленитропу объяснить то, что он так ужасно, так непосредственно ощущал в гениталиях всякий раз, когда в небе рвались ракеты… отрицать то, чего он никак не мог признать: что, может статься, он влюблен, половым манером влюблен в смерть — свою и своей расы… Эти первые американцы — в своем роде пленительный гибрид грубого поэта и психического калеки…

— Ленитроп как таковойнас никогда особо не волновал, — признал недавно представитель Противодействия в интервью «Уолл-Стрит Джорнал».

ИНТЕРВЬЮЕР: Вы хотите сказать, что он был скорее точкой сборки.

ПРЕДСТАВИТЕЛЬ: Даже не так. Мнения разделились еще в самом начале. Одна из роковых наших слабостей. [Ведь вы, конечно, хотите послушать о роковых слабостях.] Одни называли его «предлогом». Другие считали подлинным, детальным микрокосмом. Микрокосмисты, как вы, вероятно, знаете из классических историй, поторопились. Мы… это было, скажем прямо, крайне странное преследование еретика. Летом, по Нижним Землям. В полях с мельницами, на болотах, где такой мрак, что приличной видимости не дождешься. Помню, как-то раз Кристиан нашел старый будильник, мы соскребли радий и покрыли им тросики отвесов. В сумерках они сияли. Вы же видели, как держат отвесы, — руки при этом обычно в районе промежности. Темная фигура изливает вниз пятидесятиметровый поток светящейся мочи… «Писающее Присутствие» — стало популярным розыгрышем новичков. «Чарли Нобл» Ракетенштадта, можно сказать… [Да. Это остроумно получилось. Я их всех предаю… и что хуже всего, я знаю, чего хотят ваши редакторы, я точнознаю. Я предатель. Он во мне. Ваш вирус. Ваши неутомимые Тифозные Мэри распространяют его, шляясь по рынкам и вокзалам. Кое-кого нам удалось подкараулить. Как-то раз в Подземке поймали кое-кого. Ужас что было. Мой первый бой, моя инициация. Гнали их по тоннелям. Чуяли их страх. Когда тоннели разветвлялись, надежда была лишь на коварную акустику Подземки. Заблудиться — как нефиг делать. Почти без света. Рельсы мерцали, как ночью под дождем. И вот тут— шепоты; тени таились, съежившись по углам ремонтных станций, лежали под стенами тоннеля, наблюдали погоню. «Конец слишком далек, — шептали они. — Вернись. На этой ветке остановок нет. Поезда мчатся, пассажиры едут долгими милями вдоль сплошных горчичных стен, но остановок не будет. Бежать еще долго, до самого вечера…» Двое улизнули. Но мы взяли остальных. Между граничными знаками станций, желтый мелок просвечивает сколь многолетние страты износа и тавота, 1966 и 1971, я впервые вкусил крови. Хотите это вписать?] Мы пили кровь наших врагов. Вот почему, видите ли, гностиков так травят. Подлинное таинство Евхаристии — испить вражеской крови. Грааль, Священный Грааль — кровавый передатчик. А с чего бы еще так свято его сторожить? С чего бы черному караулу почета одолевать полконтинента, половину расщепленной Империи, каменными ночами и зимними днями — для того лишь, чтоб коснуться нежными губами скромного кубка? Нет, они переносчики смертного греха: поглотить врага, погрузить в скользкую сочность, впитать всеми клетками. «Смертного греха» по официальному, то есть, определению. Грех против вас. Статья вашего уголовного кодекса, и все. [Подлинный грех свершили вы: запретили сей союз. Провели эту черту. Чтобы мы были хуже врагов, в итоге погрязших в тех же полях дерьма, — чтобы мы были чужаками.

Мы пили кровь врагов наших. Кровь друзей мы лелеяли.]

Вещдок S-1706.31, фрагмент форменной нижней рубашки ВМФ США, с бурым пятном — очевидно, крови, — в форме меча, расположенного между нижним левым и правым верхним углами.

Это примечание в Книгу Реликвий не вошло. Тряпку матрос Будин отдал Ленитропу как-то вечером в баре «Чикаго». Вечер — в некотором роде реприза их первой встречи. Засунув тлеющий толстый косяк под струны на гитарном грифе, Будин скорбно поет; песня отчасти Роджера Мехико, отчасти — некоего безымянного матроса, посреди войны застрявшего в Сан-Диего: