Радуга тяготения

— Я не уверен… — начинает Додсон-Груз.

— Вздор. Ну же, заодно свербеж этот свой шахматный утихомирите.

— Верно, верно, — вторят остальные.

Додсон-Груз остается сидеть, немного на взводе.

— Стаканы побольше, — орет Ленитроп официанту. — Давайте-ка вон те пивные кружки!Ага! В самый раз. — Официант чпоком раскупоривает иеровоам брюта «Вдова Клико», разливает всем. — Ну что, принц Уэльс съехал с рельс, — приступает Ленитроп, — потерял кальсоны. Номер три их нашел и пропил спросонок. Уэльс, кальсоны, три, сэр!

— Отнюдь, сэр, — отвечает Додсон-Груз, как бы даже оправдываясь.

— А кто, сэр?

— Пять, сэр.

— Это чего? — лукаво осведомляется Пять, хайлендец в парадных тартановых штанах.

— Облажались, — царственно командует Ленитроп, — стало быть, пейте. До дна, не отрываясь — и не дышите.

Так и идет. Ленитроп уступает титул Принца Четверке, и все номера меняются. Первым падает шотландец — сначала ошибался намеренно, затем неизбежно. Приносят и уносят иеровоамы — пузатые, зеленые, драная серая фольга на горлышках кидает отблески электрического сияния бара. Пробки все прямее, меньше похожи на грибы, даты degorgement [114] углубляются в военные годы, а компания все пьянее. Шотландец, хмыкая, скатился со стула, шагов десять оставался амбулаторен, после чего улегся спать под пальмой в кадке. Другой младший офицер, сияя, тут же занимает его место. Казино осмосом впитало весть, и вот уже вокруг стола толпятся прихлебатели, ждут потерь. Огромным кусом втаскивают лед с папоротниковыми трещинами внутри, грани дышат белым — его колют и дробят в огромную мокрую ванну, где остужаются бутыли, которые из погребов передают эстафетой. Вскоре затравленным официантам уже приходится воздвигать из пустых кружек пирамиды и разливать фонтаном сверху, а толпа воплями приветствует пузыристые каскады. Какой-нибудь шутник непременно выхватывает кружку снизу, вся конструкция качается, остальные подскакивают и кидаются спасать, что можно, пока не рухнуло, хресь, мундиры и ботинки мокрые, — чтобы воздвигнуть все заново. Игра уже переключилась на «Принца по кругу» — каждый выкликаемый номер сразу становится принцем, и остальные номера сдвигаются соответственно. Теперь уже невозможно установить, кто ошибается, а кто нет. Вспыхивают споры. Половина залы запевает похабную песнь:

114

Розлив (фр.).

ПОХАБНАЯ ПЕСНЬ

Вчера я пежил Королеву Трансильва-нии, Сегодня я уже в Бургундии герой. Заеду скоро в Умопомраче-ние, Но Королевны ласковы со мной… Икра на завтрак с розовой шампа-нью, Чуток «шатобриана» — пир горой… Сигарки в десять шиллингов запихиваю в рот И так смеюсь, как будто весь мир — скверный анекдот, До лампочки мне всё, ведь расступается народ Пред тем, кто пежил Королеву Трансиль-ва-нии!

Голова Ленитропа — воздушный шарик, что поднимается не вертикально, а горизонтально, все время поперек залы, оставаясь на месте. Всякая клетка мозга теперь — пузырек: Ленитроп преобразовался в черный эпернейский виноград, прохладные тени, благородные кюве. Он смотрит на сэра Стивена Додсон-Груза — тот чудесным манером еще держится прямо, хотя глаза остекленели. Ага, точно — тут же предполагается контрзаговор, да да, э, ну-ка… Ленитроп увлекается наблюденьями за очередным пирамидальным фонтаном, на сей раз — сладкого «тэтэнже» без всякой даты на этикетке. Официанты и сменившиеся крупье расселись птицами вдоль стойки, пялятся. Гам стоит неописуемый. На стол воздвигся валлиец с аккордеоном, лабает «Испанскую даму» в до мажоре — просто шпарит вверх-вниз по своей сопелке, как маньяк. Дым висит густо и клубами. В хмари тлеют трубки. По меньшей мере три кулачных боя в самом разгаре. Игру в «Принца» уже трудно засечь. В дверях толкутся девушки, хихикают, тычуг пальцами. Свет в зале от роящегося обмундирования потускнел до буро-медвежьего. Ленитроп, вцепившись в кружку, с трудом подымается на ноги, разок крутится вокруг себя и с грохотом рушится посреди бродячей игры в «корону и якорь». Красивей, предупреждает он себя, красивей… Гуляки подхватывают Ленитропа за подмышки и задние карманы и мечут в направлении сэра Стивена Додсон-Груза. Ленитроп пробирается под стол, по пути на него валится лейтенант-другой, вброд через случайное озерцо пролитого игристого, через случайную топь блевотины, пока не обретает, как ему видится, набитые песком брючные манжеты Додсон-Груза.

— Эй, — вплетаясь в ножки стула, изгибая шею, дабы засечь физиономию Додсон-Груза в ореоле висящей лампы с бахромой на абажуре. — Идти можете?

Кропотливо переведши взор вниз, на Ленитропа:

— Не уверен вообще-то, что я могу встать…

Некоторое время они заняты выпутыванием Ленитропа из стула, затем вставанием — что происходит тоже не без своих сложностей, — определением местоположения двери, прицеливанием в нее… Шатаясь, подпирая друг друга, они проталкиваются сквозь бутыленосную, окосевшую, рассупоненную, ревущую, бледноликую толпу, что хватается за животы, пробираются сквозь гибкую и надушенную женскую публику у выхода, все мило возбужденные, декомпрессионный шлюз перед выходом наружу.

— Срань святая. — Таких закатов больше не увидишь, пожалуй, — закат в глубинке XIX века, они редко запечатлевались даже в первом приближении на холсте, в пейзажах Американского Запада художниками, о которых никто не слыхал, — когда земля была еще свободна, а взгляд невинен, и присутствие Создателя гораздо ощутимее. Вот он громыхает по-над Средиземноморьем, высокий и одинокий, этот анахронизм в древней киновари, в желтизне такой чистоты, что ныне и не найдешь нигде, и чистота эта просто взывает к немедленному загрязнению… Империя, конечно, продвинулась на запад, куда еще ей было двигаться, как не к этим девственным закатам, — проникнуть в них и испакостить?

Но по всему горизонту, вдали, на отполированной кромке мира — что это за пришлецы стоят… эти фигуры в покровах — на таком расстоянии, вероятно, вышиной в сотни миль — их лики, безмятежные, непричастные, как у Будды, клонятся над морем, бесстрастные, вообще-то совсем как Ангел, что стоял над Любеком при налете в Вербное воскресенье, пришел в тот день не карать и не оберегать, но свидетельствовать игре в соблазненье. То был предпоследний шаг, сделанный Леди Лондон пред тем, как покориться, пред тою связью, что в конце концов привела ее к воспаленью и рубцеванью пагубной сыпи, что отмечена у Роджера Мехико на карте, дремала в сей любви, коя у них на двоих одна с этим ночным распутником Лордом Смертью… потому что отправлять Королевские ВВС наводить ужас на гражданский Любек равносильно было безошибочному взгляду, что рек: скорей же выеби меня, — от которого градом и посыпались с воем ракеты, A4, которыми все равно палили бы, ну разве что чуть раньше…

Чего ж явились сегодня вечером искать эти стражи края света? вот они темнеют, монументальные существа, стоики, до шлака темнеют, до пепла, до того цвета, что ночь сегодня сгладит… чему такому грандиозному тут свидетельствовать? здесь только Ленитроп да сэр Стивен несут себе околесицу, пересекают одну за другой длинные тюремно-решетчатые тени, отбрасываемые высокими стволами пальм вдоль набережной. Промежутки в тенях ныне омываются очень теплой закатной краснотой по зернистому шоколадному пляжу. Ни в единый миг, похоже, ничего не происходит. Никакое уличное движенье не шепчет на округлых подъездных дорожках, никаких миллиардов франков не ставится на кон из-за женщины либо союзов наций ни за каким столом внутри. Лишь несколько номинальный плач сэра Стивена, припавшего на одно колено в песке, еще согретом днем: тихие придушенные вскрики отчаянья сдерживаются, выдавая весь гнет, что сэр Стивен претерпевал, даже Ленитроп это ощущает в горле, болезненные вспышки сочувствия к тому, чего это мужику явно стоит…

— Ох, да — да, знаете ли, я, я, я не могу. Нет. Я предполагал, что вам известно, — а с другой стороны, чего ради им было сообщать? Они-то знали. Я посмешище всей конторы. Даже публика знала. Нору уже много лет облизывает толпа экстрасенсов. Всегда сгодится для репортажика в «Новостях мира»…

— А! Ну да! Нора — это ж та дамочка, которую тогда еще застали с пареньком, кото-который цвет себе меняет,верно? Ух ты! Ну точняк, Нора Додсон-Груз! Я так и знал, что фамилия у вас знакомая…

Однако сэр Стивен не умолкает:

— …был сын, да, нас снабдили чувствительным сыночком, мальчик ваших лет. Фрэнк… По-моему, его отправили в Индо-Китай. Очень вежливые, когда я спрашиваю, очень вежливые, да только все равно не дают мне выяснить, где он… В Фицморис-хаусе славные парни, Ленитроп. Добра желают. Почти во всем я сам виноват… Я же действительно любил Нору. Честно. Но было и еще кое-что… Важное. Я в это верил. И до сих пор верю. Должен. Когда она пошла на поводу, знаете… они и впрямь на это идут. Знаете же, какие они — требовательные, всегда пытаются за-затащить в постель. Я не мог, — качает головой, волосы теперь светятся в сумерках оранжевым, — не мог. Слишком высоко вскарабкался. На другую ветку. Не мог к ней обратно спуститься. Она-на, может, и довольна была бы даже касаньемвремя от времени… Слушайте, Ленитроп, ваша девушка, ваша Катье — он-на, знаете, очень красивая.

— Знаю.

— Он-они думают, мне все равно,теперь уже. «Можете наблюдать бесстрастно». Сволочи… Нет, я не это хотел сказать… Ленитроп, мы все — люди такие механические. Выполняем свою работу. Вот и все. Послушайте — что вы думаете, мне каково?Когда вы уединяетесь с ней после каждого занятия. Я импотент, но мужчина— а мне, Ленитроп, только с книжкой уединяться. Только рапорты писать…

— Слышьте, ас…

— Не сердитесь, я безвредный. Валяйте, стукните меня, я упаду, а потом опять вскочу. Смотрите. — Показывает. — Вы не безразличны мне, вы оба. Мне не все равно, поверьте мне, Ленитроп.