Раковый корпус

Но Костоглотов тоже уже повидал здесь, в клинике, и кровяные вздутия, и тряску после введения, и этим нетерпеливым розовым пухлым рукам с пупырышками ему никак не хотелось довериться. Своя, измученная рентгеном, вялая больная кровь была ему всё-таки дороже свежей добавки. Как-нибудь своя потом поправится. А при плохой крови бросят раньше лечить – тем лучше.

– Нет, – мрачно отказался он, не закатывая рукав и не кладя руку свободно. – Кровь ваша старая, а я себя плохо чувствую сегодня.

Он-то знал, что сразу двух причин никогда говорить не надо, всегда одну, но сами две сказались.

– Сейчас давление проверим, – не смущалась врачиха, и сестра уже подносила ей прибор.

Врачиха была совсем новая, а сестра – здешняя, из перевязочной, только Олег с ней дела не имел раньше. Она совсем была девочка, но роста высокого, тёмненькая и с японским разрезом глаз. На голове у неё так сложно было настроено, что ни шапочка, ни даже косынка никак не могли бы этого покрыть – и потому каждый выступ волосяной башенки и каждая косма были у неё терпеливо обмотаны бинтами, бинтами – это значит, ей минут на пятнадцать раньше надо было приходить на работу, обматываться.

Всё это было Олегу совсем ни к чему, но он с интересом рассматривал её белую корону, стараясь представить причёску девушки без перекрута бинтов. Главное лицо здесь была врачиха, и надо было бороться с ней, не мешкая, возражать и отговариваться, а он терял темп, рассматривая девушку с японским разрезом глаз. Как всякая молодая девушка, уже потому, что молода, она содержала в себе загадку, несла её в себе на каждом переступе, сознавала при каждом повороте головы.

А тем временем Костоглотову сжали руку чёрной змеёй и определили, что давление подходящее.

Он рот раскрыл сказать следующее, почему не согласен, но из дверей врачиху позвали к телефону.

Она дёрнулась и ушла, сестра укладывала чёрные трубки в футляр, а Олег всё так же лежал на спине.

– Откуда этот врач, а? – спросил он.

Всякая мелодия голоса тоже относилась ко внутренней загадке девушки, и она чувствовала это, и говорила, внимательно слушая свой голос:

– Со станции переливания крови.

– А зачем же она старую привозит? – проверял Олег хоть и на девчёнке.

– Это – не старая, – плавно повела девушка головой и понесла корону по комнате.

Девчёнка эта вполне была уверена, что всё нужное для неё она знает.

Да может, так оно и было.

Солнце уже завернуло на сторону перевязочной. Прямо сюда оно не попадало, но два окна светились ярко, а ещё часть потолка была занята большим световым пятном, отразившимся от чего-то. Было очень светло, и к тому же чисто, тихо.

Хорошо было в комнате.

Открылась дверь, невидимая Олегу, но вошла кто-то другая, не та.

Вошла, почти не стуча туфлями, не выстукивая каблучками своего «я».

И Олег догадался.

Никто больше так не ходил. Её и не хватало в этой комнате, её одной.

Вега!

Да, она. Она вступила в его поле зрения. Так просто вошла, будто незадолго отсюда вышла.

– Да где же вы были, Вера Корнильевна?.. – улыбался Олег.

Он не вскликнул это, он спросил негромко, счастливо. И не поднимаясь сесть, хотя не был привязан к столу.

До конца стало в комнате тихо, светло, хорошо.

А у Веги был свой вопрос, тоже в улыбке:

– Вы – бунтуете?

Но, уже расслабнув в своём намерении сопротивляться, уже наслаждаясь, что он лежит на этом столе и его так просто не сгонишь, Олег ответил:

– Я?.. Нет, уж я своё отбунтовал… Где вы были? Больше недели.

Раздельно, как будто диктуя несмышлёнышу непривычные новые слова, она проговорила, стоя над ним:

– Я ездила основывать онкологические пункты. Вести противораковую пропаганду.

– Куда-нибудь в глубинку?

– Да.

– А больше не поедете?

– Пока нет. А вы – себя плохо чувствуете?

Что было в этих глазах? Неторопливость. Внимание. Первая непроверенная тревога. Глаза врача.

Но помимо этого всего они были светло-кофейные. Если на стакан кофе налить молока пальца два. Впрочем, давно Олег кофе не пил, цвета не помнил, а вот – дружеские! очень старо-дружеские глаза!

– Да нет, чепуха. Я на солнце, наверно, перегрелся. Сидел-сидел, чуть не заснул.

– Разве вам можно на солнце! Разве вы не поняли здесь, что опухолям нагревание запрещено?

– Я думал – грелки.

– А солнце – тем более.

– Значит, черноморский пляж мне запрещён?

Она кивнула.

– Жизнь!.. Хоть ссылку меняй на Норильск…

Она подняла плечи. Опустила. Это было не только выше её сил, но и выше разумения.

Вот сейчас и спросить: а почему вы говорили, что – замужем?..

Разве безмужие – такое унижение?

Спросил:

– А зачем же вы изменили?

– Что?

– Нашему уговору. Вы обещали, что будете кровь переливать мне сами, никакому практиканту не отдадите.

– Она – не практикант, она, напротив, специалист. Когда они приезжают – мы не имеем права. Но она уже уехала.

– Как уехала?

– Вызвали.

О, карусель! В карусели же было и спасение от карусели.

– Значит – вы?

– Я. А какая вам кровь старая?

Он показал головой.

– Она не старая. Но она не вам. Вам будем двести пятьдесят переливать. Вот. – Вера Корнильевна принесла с другого столика и показала ему. – Читайте, проверяйте.

– Да, Вера Корнильевна, это жизнь у меня такая окаянная: ничему не верь, всё проверяй. А вы думаете, я – не рад, когда не надо проверять?

Он так устало это сказал, будто умирал. Но своим приглядчивым глазам не мог совсем отказать в проверке. И они ухватили: «1-я группа – Ярославцева И. Л. – 5 марта».

– О! Пятое марта – это нам очень подходит! – оживился Олег. – Это нам полезно.

– Ну, наконец-то вы поняли, что полезно. А сколько спорили!

Это – она не поняла. Ну, ладно.

И он закатил сорочку выше локтя и свободно положил правую руку вдоль тела.

Правда, в том и была главная ослаба для его вечно подозрительного внимания: довериться, отдаться доверию. Сейчас он знал, что эта ласковая, лишь чуть сгущённая из воздуха женщина, тихо двигаясь и каждое движение обдумывая, не ошибётся ни в чём.