Рандеву с Валтасаром

— Да, — ответил Зинчук, — я никогда не скрывал своих взглядов, и мне приятно, если они принимают и разделяют их. Я считаю, что мы обязаны несколько дистанцироваться от Москвы, чтобы построить независимое государство.

— И ваши идеи ложатся на благодатную почву, — заметил Дронго.

— Возможно, — кивнул Зинчук, — учитель только тогда чего-то стоит, когда ученики могут воспринять и по-своему интерпретировать его идеи.

— Учитель может ошибаться, — засмеялся Дронго, — или проповедовать нечто противоположное тому, во что верит ученик. И тогда, соединясь со взглядами самого ученика, учение трансформируется в свою противоположность. Вы же помните, как Аристотель учил Александра Македонского и во что это вылилось. Его метафизика и космология подготовили почву для идеи завоевания мира. А его предложение о трех формах государства стало основой политических взглядов царя Александра. И именно Александр превратил абсолютную монархию в тиранию, сделав нечто противоположное тому, чему его учил Аристотель. Я уже не говорю про Сенеку, попытавшегося привить азы стоицизма Нерону. С точки зрения Сенеки, идеальный образ мудреца, преодолевающего людские страсти, заслуживает наивысшего одобрения. Но именно мудреца. А Нерон отбросил первую часть главной заповеди Сенеки и посчитал, что любой человек, преодолевающий людские страсти, заслуживает подобного уважения. Он и стал таким первым человеком, отбросившим все человеческое. Историки утверждают, что он послал на смерть собственную мать, поджег свой город и даже приказал своему учителю покончить с собой. Вот вам классические примеры, когда прекрасные порывы гениальных философов кончались трагедиями. Вам не кажется, что, развалив огромную страну, мы еще не построили на ее месте ничего путного?

— Это несколько упрощенный взгляд на историю, — возразил Зинчук. — А вы не думали, что Советский Союз был обречен и вольные государства, созданные на его месте, должны как можно быстрее отдалиться от России? Это верно и с точки зрения обретения новой государственности, и для укрепления суверенитета. Я уважаю ваши взгляды, Дронго, но остаюсь при собственных симпатиях. И, конечно, не навязываю их молодым. Пусть сами решают, как им поступать.

— О чем вы спорите? — спросил Бондаренко.

— О свободе воли, — улыбнулся Дронго, — и о свободе учителя. Кстати, Микола, я не рассказал и о третьем, менее известном случае. В семнадцатом веке учителем будущего английского короля Карла Второго был знаменитый философ Томас Гоббс. Он преподавал принцу в Париже, куда перебралась английская королевская семья после казни короля. И вот что интересно. Под влиянием королевского окружения Гоббс пересматривает свои взгляды и превращается из убежденного монархиста в терпимого республиканца. Кажется, это единственный случай в истории, когда философ такого уровня начал меняться под влиянием своего окружения. Он даже вернулся в Англию к Кромвелю.

— Я не поменяюсь, — засмеялся Зинчук, — но вы, кажется, единственный «левый», которого я готов уважать. И за ваше постоянство, и за ваши взгляды.

Подошедший к соседнему столику Эдгар Вейдеманис расплатился и ушел не повернувшись. Сказывалась школа Дронго.

— Нам нужно возвращаться, — взглянул на часы Микола. — Вам не кажется, что мы засиделись?

— Да, — согласился Дронго, взглянув на удалявшуюся фигуру друга, — поедем через несколько минут.

Он расплатился с официантом, и они отправились искать такси. Ситуация повторилась. Два первых водителя отказались везти группу из четырех человек, а с третьим Дронго договорился. Они приехали за полчаса до начала выступлений участников третьей группы.

Выступления начались с несколько шокирующего жеста эстонского поэта. Заканчивая читать свои стихи, он швырнул в зал листки. Это понравилось присутствующим, его жест был удостоен аплодисментов, хотя сами стихи на эстонском языке мало кто понял. Затем выступила португальская поэтесса Анна Лучия Амарал. Она читала стихи о свободе, которая иногда оборачивается издевательски великодушным разрешением общества на свободу умирать с голода. Ее приветствовали особенно тепло. Она прочла стихи на португальском, затем их прочли в переводе на французский. Дронго прочел ее стихотворение на английском.

Когда она спустилась вниз, он одобрительно сказал:

— У вас прекрасные стихи.

— Меня за них часто упрекают. — призналась поэтесса.

Ей было лет сорок пять, это была располневшая, давно забывшая о своей фигуре женщина. Вместе с тем у нее были поразительно умные и живые глаза, которые многое говорили о ее характере.

— Почему упрекают? — удивился Дронго.

— Как вы думаете, что главное в нашем обществе? — в ответ спросила она.

— Только не совесть, скорее всего, деньги.

— Вот именно, поэтому в нашем обществе свобода для индивида включает в себя и свободу умирать с голода на улице. Про равенство мы давно уже не говорим.

— Равенство без свободы — это солдатская казарма, — грустно сказал Дронго, — к сожалению, писатели из стран Восточной Европы слишком хорошо это знают.

— Наверно, вы правы, — согласилась она, — и поэтому мой идеал — это сочетание свободы и равенства. Возможно, это только идеал, но к нему нужно стремиться.

Дронго кивнул в знак согласия. Откуда этой женщине знать, что такое равенство, которым так гордились в социалистических странах. Равенство без свободы. Когда ты не имеешь права на собственное дело, на выбор профессии, на выбор города, в котором хочешь жить, не имеешь права ездить за рубеж, когда захочешь. И множество других ограничений, делающих тебя формально равным со всеми. И несвободным. Зато эта женщина прекрасно знала, что такое свобода без равенства, когда она, еще совсем молоденькая, видела падение салазаровского режима, принесшего так много горя ее стране.

Дронго прошел дальше. Разговор с португальской поэтессой отвлек его на несколько минут, но он увидел, как на другой стороне площадки появился Планнинг. На нем была темная куртка и темная кепка. Подойдя ближе, Джеймс поздоровался и прошел дальше. Дронго последовал за ним.

— Вы ведете себя не по-джентльменски, — сразу заметил Дронго. — Кажется, уже много лет существует негласная договоренность между разведками не похищать представителей других спецслужб. А вы позволили себе такую выходку в центре Парижа. Не уверен, что ваши французские союзники будут в восторге, если узнают о ваших действиях.

— Эдгар Вейдеманис официально не является российским разведчиком, — нагло парировал Планнинг. — он всего лишь ваш личный связной. А вы тоже, насколько мне известно, не состоите в штате какой-либо разведслужбы.

— Вы прекрасно поняли, о чем я говорю. Зачем вы вкололи ему «сыворотку правды». Хотели его разговорить? Это еще и не гуманно, учитывая тяжелую операцию, которую он перенес. А если бы он умер?

— Ладно, — недовольно согласился Планнинг, — я был не совсем прав. Но вы должны понять мои мотивы. Сначала исчезают наши журналисты, потом нас обстреливают в Португалии. И, наконец, убийство журналиста в Мадриде. Согласен, что он был сукин сын, но ведь кто-то оказался еще большим сукиным сыном. И мы ничего не можем узнать.

— Теперь вы уже все знаете…

— Ничего мы не знаем, — признался Планнинг, — ваш Вейдеманис ничего не рассказал. Он только говорил о важности вашего задания и об угрозе со стороны какого-то убийцы. Вот и все, что нам удалось выяснить. Его, конечно, специально готовили в разведслужбе, обеспечивая психологическую устойчивость. Он ведь раньше работал в Первом главном управлении КГБ СССР? Хорошего вы нашли себе помощника, Дронго, могу вас только поздравить.

— Давайте сделаем так, — предложил Дронго, — я даю возможность несколько реабилитироваться вашей службе, а заодно и выяснить целый ряд интересующих вас вопросов.

— Что я должен сделать? — недоверчиво уточнил Планнинг.

— Завтра утром наша группа уезжает в Лилль, но все люди, которые жили в Мадриде на Гран Виа, попадут в определенный отель. У вас будет примерно около часа, чтобы проверить все чемоданы. Желательно не действовать топорно, а провести их сначала через рентгеновский аппарат на предмет обнаружения оружия или других нежелательных вещей. Результаты мы можем обсудить вместе, конечно, если вы согласитесь на подобное предложение.

Планнинг долго молча глядел на выступающих поэтов. Потом вздохнул и сказал: