Раненые

Абдул смеется.

— В следующий раз не спорь. — Он наклоняется и приближает свое лицо к моему, пока меня выворачивает. — Будешь спорить со мной впредь - убью.

Он вальяжно шагает прочь, застегивая пряжку на ремне. А я остаюсь, упираясь коленями в холодный пол; меня рвет. Наконец я смогла остановиться и вернуться домой, утирая рот.

Ковыляю в ванну и остервенело чищу зубы.

Не могу смотреть на Хантера. Но он все-таки все видит и гневно восклицает на английском. Пытается встать.

— Нет. Сядь, — говорю я. — Я в порядке.

— Нет, — говорит он на арабском.

Он долго и мучительно борется с ногой, поэтому я опускаюсь перед ним на колени, чтобы он на меня посмотрел. Он мягко касается пальцами моего подбородка и поворачивает голову, чтобы осмотреть щеку. Хантер хмурится, в его голубых глазах вспыхивает гнев. Он касается моей щеки, аккуратно проводя пальцем по воспаленной коже. Чем дольше он меня касается, тем ярче загорается ярость в его глазах.

Он говорит что-то по-английски, один рычащий вопрос. Мне не нужно знать значение, чтобы не понять, что он спрашивает. Кто?

Я трясу головой.

— Нет. — Он понимает все слишком хорошо. — Не хочу, чтобы ты впутывался в это. Он убьет тебя.

Он убьет нас обоих. 

— Кто? — снова говорит он на английском.

— Абдул. — Мне приходится пораскинуть мозгами, как использовать жесты и наше ограниченное взаимопонимание, чтобы объяснить, кто такой Абдул. — Солдат, генерал.

Он качает головой и пожимает плечами. Я встаю и пытаюсь принять позицию «смирно»: пятки вместе, спина прямая; затем я отдаю честь. Хантер смеется над моей пантомимой, но понимающе кивает. Я рисую пальцами широкий прямоугольник слева на груди, имея в виду ряд медалей и других разноцветных штучек, которые носит солдат высокого ранга, потом хлопаю по плечу, намекая на знаки отличия. Хантер всё еще, кажется, в замешательстве. Я вздыхаю.

И тут мне в голову пришла идея. Я кладу указательный палец над верхней губой - усы, произношу «Саддам» и поднимаю руку над головой. Потом я на пару дюймов опускаю руку, обозначая ранг пониже, и говорю «Абдул».

Хантер распахивает глаза, поняв, что я имею в виду. Абдул - генерал высокого ранга, не далеко от самого Саддама Хусейна. Или так было, пока Саддама не свергли американцы. Абдул был моим постоянным клиентом многие годы до того, как получил свое нынешнее звание.

Я снова сажусь, и Хантер еще раз касается моей щеки.

— Нет, — говорит он жестким, разъяренным решительным голосом. — Я умру его.

Я смеюсь над его искалеченным арабским и качаю головой.

— Нет. Скажи «я убью его». — Потом повторяю, изображая поножовщину.

Он кивает и повторяет за мной:

— Я его убью.

Теперь в моем голосе и в глазах нет смеха.

— Нет! — говорю я на английском и арабском. — Нет.

Он не отвечает, не спорит, но я вижу по его глазам: он не передумал. Он намерен убить Абдула за то, что тот ударил меня. А я не могу сделать так, чтобы он понял. Это моя жизнь. Моя работа. Так я выживаю. Если Абдул умрет, моя работа будет уничтожена. А эта работа стоила мне десять лет приобретения клиентов и репутации Сабах.

Но что-то в моем сердце жаждет позволить Хантеру сделать так, как он хочет. Что-то во мне болит и сжимается, будто неиспользуемые мышцы вернулись к жизни. Он хочет защитить меня. Он видит, что мне больно, и в его глазах таится ярость и мучение за меня.

Он не знает меня. Он даже, на самом деле, не говорит на моем языке, как и я на его. Друг о друге мы не знаем ничего. Мы враги. Наши люди воюют. Он не может меня защищать. Ни от таких, как Абдул. Ни от кого-то еще.

Глаза Хантера находятся всего в паре дюймов от моих. И внезапно я осознаю, насколько мы близки. Его бедро задевает мое. Его тело достаточно близко к моему, чтобы чувствовать его тепло. Я могу видеть каждый волосок на прорастающей на щеках и подбородке бороде, густой и черной. Капля пота скользит по его виску, огибает скулу и теряется в щетине. Он вытирается щекой о плечо, убирая пот в маленькое влажное пятно.

Его глаза пронизывают меня, такие голубые, жаркие и глубокие, взгляд дрожит от запутанных эмоций. Интересно, о чем он думает? Он облизывает губы, острым розоватым кончиком языка скользя по нижней губе.

Сначала я не понимаю, что происходит. Его лицо приближается к моему, глаза расширяются, взгляд не покидает моего. Такие голубые... и так близко... Что он делает? Я не могу двигаться. Я остолбенела от его близости, дрожа от страха и предвкушения. Вот оно. Сейчас он возьмет у меня то, что хочет. Он все еще трясется от боли - я могу это видеть по морщинкам в уголках глаз и по тому, как крепко он сжимает одеяло свободной рукой - так, что побелели костяшки пальцев. Но другая его рука всё ещё касается моего подбородка, челюсти, кожи под ухом, да так нежно, словно меня ласкает ветерок. А сейчас его губы касаются моих; зачем? Что это? Он меня целует? Клиенты не целуются. Они никогда и не пытаются, а я им не позволяю.

Это секс, а не любовь.

Помню, как однажды мама поцеловала папу, когда думала, что я не вижу. Мама и папа любили друг друга. Она прикоснулась своими губами к его, и их рты двигались вместе, будто бы они поедали языки друг друга. Тогда я этого не понимала, зато понимаю теперь.

Он имеет слабый вкус мяса, чеснока и чего-то еще, неповторимого и неопределимого. Что-то отчетливо мужское. Я не знаю, что делать. Боюсь этого поцелуя, его значения; чему он является началом? К чему он приведет? Почему это происходит? Я боюсь Хантера. Он сбивает с толку. Большой, сильный и жестокий, но со мной нежный. В ярости, когда мне больно. Раньше я видела раненных мужчин, они были слабыми и едва могли двигаться.

Однажды, пару лет назад, клиент ударил меня в бок, потому что я не делала того, что он хотел. Он сломал мне ребро, и я долго не могла работать. Я была истощена. Рассказала Абдулу, что произошло и почему я не могу его развлечь, а Абдул что-то сделал. Удостоверился, что тот клиент никогда не вернется. Не для меня, нет, а для того, чтобы Абдул сам мог продолжить наслаждаться моими услугами. Каждое движение было невыносимо болезненным. Каждый вздох казался больнее, чем тот удар, что сломал ребро. От боли я не могла пошевелиться. У Хантера есть, по крайней мере, одно сломанное ребро, и он продолжает двигаться. Я вижу, ему больно, но он все равно двигается.

Он целует меня осторожно мягко. Нерешительно. Это... нежно, мокро и горячо. Я не останавливаюсь. Хочу остановиться, убежать прочь от него и от его глаз, видящих меня насквозь, от его рук, что касаются меня так, как я не возражаю, а должна бы. Его присутствие сбивает меня с толку. Я не бегу. Я позволяю ему целовать меня; знаю, что не должна, но так и есть.

Наконец он отстраняется, расположив ладонь на моей щеке. Он ищет взглядом мою реакцию. А я не знаю, как реагировать. Что чувствовать. Я в смятении. Настолько запутана им и его поцелуем, что даже не могу двигаться, не могу дышать.

Что-то горячее и соленое режет глаза. У меня кровь? Я касаюсь глаза и смотрю на палец. Я плачу. Почему? Не знаю. Мне грустно? Что это за чувство в груди, в сердце? По мне растекается наполненность, теплая и густая. Там, где Хантер касается меня, кожу покалывает. Бёдра дрожат, и между ними... я чувствую влагу, странное тянущее тепло, напряжение, будто бы нужду.

Большим пальцем Хантер стирает слезы сначала с одной щеки, потом с другой. Он все еще так близко, что я могу почувствовать его дыхание на своем лице.