Раневская, что вы себе позволяете?!
Шрифт:
В тридцатые годы они часто вместе гуляли уже по Ленинграду — Раневская навещала свою подругу. В Москве она следила за ее жизнью, она знала о ней почти все, что можно было знать постороннему человеку. Она понимала Анну Ахматову и понимала ее как никто другой — не только как поэтессу, но и как женщину. «Анна Ахматова была бездомная, как собака», — вырвалось как-то у Фаины Раневской.
Обратите внимание на эти слова — в них нет жалости. Это удивительно, но это так: как признавалась сама Раневская, у нее никогда не возникало чувства жалости к Ахматовой. Она просто понимала ее — понимала величину и величие ее души и таланта. Их дружба стала очень глубокой и взаимной. И спустя время Анна Ахматова попросила одну свою
Фаина Раневская в тот день выпила немного вина — его почему-то, в отличие от хлеба, найти было вовсе не трудно в этом южном городе. И, слегка хмельная, Раневская отправилась искать Анну Ахматову.
Нашла. Анна Ахматова сидела в своей комнате, которую ей выделили. Дом был старый и сырой. От небольшой печки, давно не топленной, пахло глиной. Поэтесса чувствовала себя очень неважно — она болела. Сидела на кровати, завернувшись во что было — в серое солдатское одеяло, усталая, задумчивая.
Такой ее и увидела Раневская. Сама Анна Ахматова из-за своей слабости даже не узнала свою подругу и спросила: «Кто это?» Фаина Раневская назвалась и предложила истопить печку и приготовить чай.
Анна Ахматова даже весело как-то, отчаянно улыбнулась — у нее не было ни полена дров. Раневская среагировала быстро — сказала, что дрова сейчас вот будут, и вышла из комнаты.
Недалеко стояло несколько сарайчиков. На дверях всех — замки. Но вокруг — ни души, и Раневская смело двинулась в сторону этих сарайчиков. Она дергала все двери подряд раз и другой и отступала только тогда, когда уверялась, что пробой сидит крепко. Чудо случилось — замок на одной двери крепился скорее для отвода глаз. В этом сарае Раневская увидела то, что ей было как раз и нужно — огромное полено твердого, как железо, саксаула. Это было прекрасно, это было хорошо, но не затолкать в печку это полено целиком!
Раневская бесстрашно поволокла это полено прямо на улочку, вглядываясь в прохожих.
Чудо случилось во второй раз — вдруг вдалеке показался мужчина, и не простой, а какой-то мастеровой! Он шел с ящиком за спиной, а в этом ящике были инструменты и среди прочих — топор.
Раневская подошла к нему и сказала, когда он остановился перед ней:
— В этом вот доме, сыром и холодном, сидит одинокая, больная женщина. Ее нужно согреть, обязательно. Вы можете разрубить это полено?
Мужчина немного удивился — конечно же, он запросто может разрубить на мелкие кусочки этот несчастный саксаул!
Тогда Раневская простодушно предупредила, что ей нечем заплатить — у нее нет ни копейки денег. И даже больше того: это суковатое огромное полено она только что украла из одного сарайчика.
— Все может быть, — философски ответил мужик, снял с плеча свой ящик, достал топор. — Ну что ж, денег нет и не надо. Можно и без денег…
В считаные минуты он легко и ловко разрубил полено на такие части, чтобы их удобно было класть в печку. Раневская собирала эти дрова прямо в свою разостланную на земле шубу.
Потом она радостная прибежала к Анне Ахматовой и рассказала ей о встрече: «Я встретила живого Платона Каратаева!» Рассказывала один и другой раз — об этом просила Ахматова, сама в это время растапливая печку, а Ахматова без устали повторяла: «Спасибо, спасибо», и было очевидно, что это спасибо она адресует тому самому незнакомому мужику.
Может быть, этот эпизод и не покажется вам очень уж значительным, но в то же время… Задумайтесь: обыкновенное проявление доброты и соучастия простым человеком вызвало у актрисы и поэтессы небывалый душевный подъем. Они вдруг обнаружили третье чудо — под кроватью Ахматовой нашлось несколько картошек, которые они тут же очистили и сварили на огне печки, потом вскипятили и заварили чай. Ели горячую картошку, пили несладкий чай — и все вспоминали, вспоминали неизвестного мужчину, который вот так запросто согласился им помочь, а в итоге
принес в эту комнату тепло, уют, умиротворение и радость.Чтобы понять всю глубину и искренность чувств этих двух женщин, нам нужно посмотреть на то, как играла Раневская в эти дни.
Да, в эти дни в Ташкенте театр работал и собирал аншлаги в холодных нетопленых залах.
…То, что задумал режиссер вместе с труппой, было похоже больше на капустник, чем на театр. И уже тем, что сам режиссер играл в постановке. Так вот, пьесы как таковой не было. Не было сюжета. Была просто идея. И идея заключалась в сплошной импровизации актеров на сцене.
Режиссер рисковал, это понятно. Но уже первый такой спектакль снял все опасения — публика восприняла постановку с таким восторгом, что в зале становилось тепло от хохота и рукоплесканий.
Почти каждый актер театра в разное время привлекался к съемкам в кино. И замысел режиссера был прост: театр будет показывать, как снимается кино.
И вот на сцене появлялись «рабочие», «режиссер», «ассистенты», «герои»… Это было очень увлекательно и для самих актеров — они, по сути, играли как бы сразу две роли. А зрителю предложили посмотреть на самую что ни на есть кухню: как делается кино. И действо пошло…
Выбегала девушка, щелкала своей щелкалкой, кричала что-то вроде: «Кадр… дубль», раздавались крики: «Свет! Камера! Мотор!» — начинались съемки одной сцены.
Фаина Раневская играла роль костюмерши, она то и дело, после каждой сцены, поправляла одежки на главной героине, в это время выговаривая ей то за пятно на платье, то за смятую полу. Вся суматоха, нервозность, а то и истеричность настоящей съемочной площадки были гиперболизированы, преувеличены актерами в разы, обряжены в комичность — и зрители хохотали до слез над рвущим на своей голове волосы режиссером, над незадачливыми работниками, над туповато-наивной героиней, и особенно — над невинными шутками «костюмерши»-Раневской. Фаина Раневская успевала придумать на каждый выход, на каждый новый спектакль новую шутку. В принципе, она ничего особенного не придумывала, она просто видела, знала, чем живет город в это время, и всю трудность людского положения показывала через призму смеха: «Стой, тут с тобой, стой, время зря теряю, а там очередь уже за молоком прошла…» — выговаривала она «героине», и зал смеялся, что называется, сквозь слезы. Этот спектакль стал настоящим триумфом для режиссера и актеров. И дело даже не в переполненных залах, а в той волне обратной энергии, которую они чувствовали все. Они сделали то, что интуитивно понимали — они смогли вернуть людям улыбку на лица, искренний и веселый смех. Они смогли хотя бы на чуть-чуть смягчить груз каждого в его душе, черноту дней.
Для Раневской эти постановки были настоящим праздником ее игры. Она, все время искавшая в уже готовых ролях новые и новые возможности для раскрытия своих героев, теперь находилась, что называется, в самом что ни на есть свободном полете — этот спектакль был спектаклем импровизаций! Актеру было позволено все. Игра каждого, его реплики, действия были для всех остальных совершенно непредсказуемыми. Например, в какой-то момент на сцене появляется актер, переодетый Гитлером, который будто бы в кино играет роль Гитлера. Никто ни о чем не договаривался, но вдруг два «рабочих сцены» хватают что под руки попадется и наступают на «Гитлера». «Режиссер» в ужасе, он пытается остановить рабочих, успокаивает их, уговаривает, утверждает, что это не настоящий Гитлер, а актер…
Кажется, зрители сами понимали, что актеры играют «с чистого листа», что нет заранее написанного сценария, что даже сюжет хоть насколько не обговорен — и все зрители с интересом ожидают нового яркого, неожиданного хода, остроумной реплики…
Ни один спектакль не мог повториться в такой ситуации — и это сделало его самым любимым в голодном и холодном Ташкенте (тогда шла зима).
Почему я свел воедино эти два, казалось бы, совершенно разных случая — игру актеров в необычном спектакле и историю с украденным поленом и Платоном Каратаевым?