Ранний свет зимою

В товарных лежали или согнувшись сидели на нарах в три яруса, дымили махоркой, чинили обмундирование. На станциях бегали за кипятком, за сухим пайком в вагон-каптерку. Вели нескончаемые солдатские разговоры: о доме, о семье, оставленной в деревне, о прошлой, до солдатчины, жизни. Иногда пели длинные заунывные песни, старательно, с начала и до конца, про березку, про молодушку, про Россию.

И в тех и в других говорили о войне. В пассажирских — о крестах, о шелковых темляках на шашку, о золотом и серебряном оружии с надписью «За храбрость» и других отличиях. И штатские господа в хорошо сшитых сюртуках и с холеными бородами подсчитывали прибыли в толстых записных книжках.

В товарных вспоминали убитых товарищей, похороненных в братских могилах на чужой земле, говорили о сражениях, и рассказ звучал как горький недоуменный вопрос.

— …Открыл он, значит, огонь. Орудий у него — ну, дыхнуть не дает! Просто скажу: места не было, где бы шимоза аль шрапнель не рвалась. Ребят полегло немало. А мы, живые, стоим. Аккурат, как зажглась первая звезда, стало тихо. Да как! Слышно, как на тебе ремень скрипит. И сразу — бабах! Перед фронтом — пулеметный и пачечный огонь! Видим: ползут. Цепями. Густо, как саранча. Передние под нашим огнем кверху лапками валятся, задние напирают, и только слышно: «Банзай, банзай!» — точно комариный писк над болотом. Тут выходит нам команда: подыматься в контратаку. И кинулись мы… Ей-богу, думал, от одного «ура» сопки ихние повалятся! И давай их гнать, и давай крошить…

— Ну, а дальше?

— А дальше обыкновенно: приказ отойти на прежние позиции. Потому, дескать, патронов и снарядов не имеется.

— И у нас вот так же… — вспоминает кто-то со вздохом.

На остановках переговаривались:

— Видал? Опять четыре вагона с товарами для спекуляции прицепили. А больному солдату места нет.

— В запломбированных вагонах-то все добро генеральское, чего-чего только нет! Одних шелков на мильон.

Все дальше и дальше от маньчжурской границы катятся вагоны. Бежит за ними месяц с поднятыми кверху, как у крыши китайской молельни, углами, узким японским поясом «оби» стелется путь.

На нарах, тесно привалившись друг к другу, тяжело дыша, храпят, бормочут во сне солдаты. И кони за дощатой переборкой неспокойны. Перебирают ногами, тихонько отфыркиваются; подминая солому, скребут копытами пол.

Колеса выстукивают разное — то удалую плясовую, то тревожную барабанную дробь.

Фонарь над дверью качается, мигает, освещает угол, заваленный солдатскими сундучками, и ружья, стоящие в гнездах у стены.

С верхних нар в окошко видны одни только скалы, уступ над уступом, и не понять, где им конец. Курчавый паровозный дым убегает назад, заметает длинный путь от постылой Маньчжурии.

Не спится Егору Косых, обступили его думы. А бывало, только головой коснешься жесткой солдатской подушки, уж и сон наготове!

Рядом с ним не спят товарищи.

Пожилой солдат Чуваев лежит с открытыми глазами. Недобежкин, подперев голову рукой, тоскливо смотрит в темное окно.

— Слушайте, братцы! Это вам пишут.

Егор достает бумагу, тихо читает:

— «Русское правительство начало войну, позарилось на лакомый кусок — Маньчжурию. А теперь, проиграв войну, с еще большей силой оно накинется на «внутреннего врага» и будет посылать вас убивать ваших братьев — рабочих! Товарищи солдаты! Слушайтесь голоса совести! Долой двуглавого орла! Да здравствует демократическая республика — правление народа!»

— Кто это пишет солдатам, Егор Косых?

— Читинский комитет РСДРП.

Вот как далеко размахнулись, значит, читинцы! До самой Маньчжурии доходит их слово!

Чем дальше от границы, тем больше листков. Их забрасывают в вагоны рабочие, приносят со станции солдаты.

Шепот ползет по нарам, тонет в стуке колес:

— Почему задерживают войска?

— Почему тормозят отправку в Россию?

— Почему месяцами маринуют эшелоны на запасных путях? Слыхали? Говорят, нас в особые колонии завезут, за колючую проволоку посадят!

А листки разъясняли:

«Война окончена. Бездарные и продажные генералы позорно проиграли ее. Почему же войска не отпускают в Россию? Потому что правительство боится вас, солдаты! Вы многое повидали на фронте, насмотрелись на все безобразия своих начальников. И теперь не захотите жить по-старому, в кабале у царя и помещиков!

Солдаты! С оружием в руках помогайте рабочим и крестьянам в борьбе против самодержавия!»

Вагоны катятся на запад, а навстречу им летят вести: вся Россия поднялась, по всей России идут стачки. И на Забайкалке бастуют!

На глухом разъезде молодой рабочий с масленкой в руках, проверявший буксы, рассказал:

— В Чите большую силу взял стачечный комитет. В том комитете — рабочие мастерских и еще бежавший из тюрьмы «политик».

Эшелон больше не останавливается на станциях. Паровоз берет воду ночью. Вагоны запираются наглухо.

— Что мы, скот подъяремный?! — кричат солдаты. — Люди мы, люди!

Но их никто не слышит.

— Товарищи! Скоро нас поведут против забастовщиков. Мы должны решить сейчас, что будем делать: слушать начальство или присоединяться к нашим братьям! А только я так думаю: не годимся мы в палачи! Не тех кровей мы, братцы! Сами из трудового народу, неужто мы против своих братьев штыки повернем!

— Вот как ты говоришь, Егор Косых! Значит, ты сам уж решил, что тебе делать? И дружки твои — Дрынин и Недобежкин — тоже с тобой? А мы как же? Да у нас тоже не подымется рука на рабочего человека! — Пожилой солдат Чуваев высказывается степенно, без крика, как человек, давно обдумавший свой путь.

— Братцы! Хуже смерти наша жизнь! Уж лучше в землю лечь, как товарищи наши полегли, чем терпеть эти муки! — Кулебакин произносит эти слова с неожиданной силой.

И все вспоминают Хватова, которого настигла японская пуля, и Сердюка, помершего от раны на лазаретной койке, и других… За что жизнь положили?

— Ребята! Не о смерти надо думать, а о победе! Вся Россия кипит. Пора и нам, солдатам, взять судьбу-злодейку в свои руки! Договоримся, братцы, все заодно стоять! — Егор Косых обводит всех взглядом: нет, не подведут товарищи!

Разгружать эшелон на станции начальство опасалось. Поезд на полном ходу миновал станцию Чита, Чита — Дальний вокзал, мастерские. На платформах множество людей, машут платками, кричат:

— Братья солдаты! Мы ждем вас!..

Поезд загнали в глухой тупик. С обеих сторон пути — казенные склады. Часовые в шубах с косматыми воротниками, поднятыми выше головы, истуканами стоят на деревянных тумбах.

Разом открылись двери теплушек. В голове поезда подали команду:

— Выходи на складской двор! Стройся!

Команду передают по вагонам, но солдаты не слушают ее.

Толпа рабочих, оттеснив выставленные у путей патрули, хлынула к вагонам, и солдаты входили в эту толпу, растворяясь в ней, как вода входит в почву.

На плечах подняли Гонцова. Надтреснутым счастливым голосом он кричал:

— Товарищи солдаты! Братья, измученные войной на чужбине! Не верьте провокаторам! Они говорят, что забастовщики мешают вашему возвращению на родину. Это клевета! Мы хотим ускорить отправку войск на родину, чтобы вы совместно с рабочими России боролись против самодержавия. Россия подымается против царя, за права и свободу простого народа! Становитесь под знамя Российской социал-демократической рабочей партии! Да здравствует единение рабочих и солдат!