Рановесие света дневных и ночных звезд

Природа распространялась выше, ниже и дальше, как и в тот раз, как и в следующий раз, не лучше, не зеленее, с птичками точно такими же, как воробьи, но только крашеными ("Кто это, интересно, красит воробьев?"), с облаками, с новыми ветками метро, с самой новой, построенной по канонам ортодоксального православия: от Нагорной до Чертаново. "Ты встаешь?" - "Да. А ты что, хочешь есть?" - "Да".
– "Если сметаны нет, то можно салат с разбавителем" - "Ты пишешь на подсолнечном масле? В магазинах разбавителя нет?" - "Да".

На земле все было устроено так грустно из-за повреждения плоти: на земле была природа, каламбур, то что присутствовало при родах, в отличие от небесного салиттера земля была, как бы немножко "того", как бы "тронута". Небесные деревья, моря и горы, состоявшие из света и тени, были с самого начала здоровые, а земные с самого начала были бедненькие. Они были красивые и замечательные, но они были грустные. "Земное поле" было повреждено, это и был Люцифер. И в том месте (когда он свалил с престола) образовалась земля, не самосветлый шар, грязь, которая переходила в эстетическую категорию, когда была возлюблена кем-нибудь с такой силой, так сладко и яростно была любима, что больше не могла оставаться грязью, а становилась самой золотой и красивой чистотой. Когда Сана засовывала язык в салиттер Отматфеяна, Сана и Отматфеян становились частью небесного салиттера, и в этом месте земная поврежденная плоть, прекрасная и ужасная, была прекрасней салиттера, который имеет только одно качество - прекрасное. Это получалось за счет ужасного качества, которое тоже становилось прекрасным, когда имело силы преодолеть ужасное. "Тронутая" земная плоть становилась вдвойне прекрасной.

Получалось, что люди с самого утра занимаются "глупостями". А чем же им еще заниматься, если у них только один орган, которым они могут поймать кайф. С помощью "совершенного" зрения даже не видно звезд на дневном небе, с помощью совершенного слухового аппарата слышны, конечно, слышны... Но зато с помощью другого аппарата, заменяющего в определенный момент и уши, и глаза, и язык, слышно даже то, что не слышно, видно даже то, что не видно. Стоило бы человеку пораньше и получше развить зрение и слух, и тогда бы он видел глазами и не только звезды на дневном небе, и слышал бы ушами. А так он слышит и видит "глупостями", изучает литературу "глупостей", так называемую светскую, а Якоб Бёме якобы и не Бёме.

Виолетта пела про то, как она жутко любит Альфреда. Потом запел Альфред тоже про то, как он ее любит.

– Выключи, - попросила Сана.

– Немного осталось, сейчас она уже умрет.

Из-за дождевых туч не видно было ни рая, ни ада, "Не рассчитывай на справедливость", - сказала.
– "В смысле?" - "В смысле, что будешь в аду".
– "Я и не рассчитываю вроде бы, там всё будет то же самое, только не непосредственно".
– В смысле?" - "Ну вот, например, если представить, что человек живет и ведет дневник, в который подробно записывает все, что с ним происходит, то вот ту вечную жизнь можно сравнить не с самой жизнью, а с чтением этого дневника, ну, ты поняла?" - "У тебя получается, что литература нам дана как намек на загробную жизнь".
– "А на земле вообще полно намеков на нее".
– "Ну дождик-то будет идти снизу вверх".

Раз написано у античных писателей, что были боги, герои и люди, значит, так и было. Они были голые и красивые. Человек мог поправить свою жизнь, переспав с героем или с богиней. Потом ему сказали, что не надо так делать, что боги сами по себе, а люди сами по себе, и герои вымерли (как и змеи-горынычи вымерли, один такой змей-горыныч искушал-искушал, а из-за него всех остальных превратили просто в змей). Потом человеку сказали, что "вааще-то" бог один и с ним нельзя глупостями заниматься, как с теми, с языческими. Человеку дали доспехи и мантии, чтобы он хорошенько прикрылся. А вот потом уже ему сказали, что бога "вааще" нет, и опять человека раздели. Ему стало холодно и стыдно. А ему стали говорить "ты". Кто же голому станет говорить "вы"? "Эй ты, подвинься, эй ты, поди сюда". Тогда он стал до потери сознания приставать к своему соседу: "Ты кто такой?" - "А ты кто такой?" - "А кто ты такой, чтобы я тебе сказал, кто я такой?" - "Ну, я, допустим, кто надо!" Только кому надо? Виолетта кашляла и не умирала. Она на самом деле кашляла. Из-за нее не слышно было, как поют птицы за окном, только видно было, что они разевают рты.

– Когда же она, наконец, умрет!
– не выдержала Сана. Проигрыватель отключился, птицы прорезались, умерла.

Пора разбегаться. Утро.

– Девушка, вам не пора?

– А поди ты к черту!

– Больше никогда не будем.

– Это почему же?

– Рисунок очень меняется.

– Ты меня не любишь?

– Нет. Как можно утром кого-нибудь любить.

– А ночью?

– А ночью надо спать.

– Ты меня ненавидишь?

– Себя.

– Что же будем делать?

– Возвращайся к мужу, а я еще посплю.

Оделась.

– Может мне переспать с твоим дружком и прекратим все это?

– Перестань, мне правда нехорошо.

– Пить меньше надо.

Кошка убежала с заезжим офицером и понесла от него, котят утопил, конечно, офицер.

– Телефон, - сказала, - не будешь подходить? Междугородный.

– Телефон! Да, мам, да, еще сплю. Как ты себя чувствуешь? Я? Хорошо. Нет, не скучаю. Все, мам, нормально. Здоров. Хорошо. Тепло. Получил. Напишу. Неделю назад получил. Конечно, напишу. Ладно, мам, схожу. Ты тоже. Я тебя тоже.

– Дай мне трусы!

– Где?

– В шкафу.

– В шкафу грязные.

– Дай грязные.

Муравьев-Апостол. Муравьев был Муравьевым, апостол - апостолом. В натуральную величину человек был всегда только относительно самого себя. Во всех остальных случаях он был в масштабе: вот тако-о-й или вот такусенький. Сана отваливала на такси, и Отматфеян относительно нее был сейчас вот такусенький.

Дома был Аввакум. Открыл дверь. Он был в свитере и трусах. "Тебе что, холодно?" - "Жарко".
– "Ты почему без штанов, тебе что, жарко?" - "Холодно". Дай что-нибудь поесть". "Может, тебе еще и выпить дать!"

До каких же пор будет грустно! до каких пор будет торчать из кустов алюминиевая ж...
– с изнанки планетарий! Сколько еще болтаться между домом и домом, между гостями и гостями, между папой и мамой, между папой и папой, между непапой и непапой!

Было, когда меня не было, сколько раз, подолгу было, и когда это было, было хорошо или было все равно, но могло быть и чаще, или больше не хотелось, больше не было возможности, где же это было, с кем было, это было по-другому или было похоже, это было хуже, это было не так, а потом, когда уже это было у нас, тогда у вас это было, значит, это было параллельно, это было, потому что у нас что-то было не так, это было, потому что было, и это было чаще, чем у нас, это было столько же, это было так же, это было там же, а туда было, а когда было, было больно, ничего не было! Врешь, что ничего не было, и до этого и после было, значит, это было всегда.

Вползла кошка. Тоже встречать. Она пахла, как детская шубка. Облизала палец и удрала.

– Что ты злишься, может, я на вокзале была.

– А может и нет.

– Я билеты покупала.

– Купила?

– Нет, но вот нужно будет сегодня туда подъехать, для того чтобы завтра уже уехать, нужно купить заранее...

– Я не спал всю ночь.

– Я тоже.

– И с кем же ты не спала?

– Я же говорю, что была на вокзале.

– Это ты мне говоришь?

Этот город, из-за которого она ездила как бы на вокзал, хотелось послать, начиная с вокзала, а нет, так с тамбура: "СПИЧКИ И ОКУРКИ ... ПУ...КАТЬ В ПЕПЕЛЬНИЦУ". Человека, его заложившего, наложившего на болоте, хотелось пришить. Мало ли что тебе хотелось бы, он наложил, а ты живи. Ну, запечатлели его профиль под хвостом у лошади на мосту, мало! Он его, видите ли, заложил. Жить в болоте с искусственным отоплением, с электричеством, с мраморными кочками, с гранитной трясиной. Дворцы, речки, кваканье лягушек в памятнике девятнадцатого века, охраняется государством, и в каждом доме кто-то жил, кто-то сосал. Неделями город был серым, может, раз в месяц и высовывалась луна со звездами, мол, все нормально, я тут. Разливухи были понатьпсаны на проспектах, параллельных главному проспекту, туалеты соответственно на улицах, перпендикулярных этим проспектам, упражнялся в геометрии кумир на косточках. А что ты злишься? выпей лучше сто грамм коньяку. Ах, как красив летом Летний сад, но красив он так же и зимой, когда играет в ящик, а не прекрасен ли он осенью! Сейчас меня вырвет. "Засунь два пальца, не можешь? Дай я тебе засуну".
– "Тебе лишь бы засунуть".

Поезд для мистики отправляется в полночь. Как жалко, что мы не живем в рыцарские времена: весь состав перебили бы рыцари, предпочитающие соколиную охоту собачьей, а так трястись восемь часов. "Трясись шесть".
– "Шесть дороже".

Но ведь есть и Лисий нос в отличие от модернового болота. С заложенным носом двигаться по заливу среди капустных листьев. Почему так много? так это же со всего залива. Прибивает. И оставлять под кустиком пустую пивную бутылку. Можно сесть на табуретку, брошенную кем-то для чего-то. Можно набросить поверх пальто подстилку, которую не употребили. Можно смотреть на складки, лежащие на полотнах шестнадцатого века, лежащие в двадцатом веке сами по себе. Нельзя. Немного холодно. Невольно напрашиваются параллели. Было два короля: один Солнце, другой просто Петр. Оба заложили на болоте. Первый - дворец, второй тоже красивый. Все, что заложил первый, провалилось в болото вместе с реальной головой его внука. А на болоте второго был произведен некий косметический ремонт, включая вымахавшие блочные и кирпичные, в кирпичном лучше, в блочном дальше; конечно же, и вывески "блюдаизяиц", и трамваи, и моторы. Катера горят, вода в речках стоит. Не надо сидеть так долго на табуретке, можно простудиться. А вот и закат. Какой же он молодец, этот закат. Ходит ненужный паровозик-кукушка. Ку-ку - поднимет бетонную плиту и оттащит ее на десять метров. Постоит. Опять ку-ку - и отвезет на прежнее место. Работает.