Раскинулось море широко

Казалось бы у последней было еще одно средство избавиться от такой тяжелой и обидной роли – выйти в море, но… владея 7 лет Порт-Артуром, мы к началу войны не только не сумели закончить широко разрекламированного углубления его внутренних рейдов, но даже и самый выход в море был доступен большим судам только в полную воду.

Во время отлива боевые суда эскадры были заперты в гавани самым непобедимым врагом – мелководьем. 26-го февраля малая вода в Порт-Артуре приходилась около 9 ч. утра, и вот почему именно этот момент японцы избрали началом своего первого опыта бомбардировки с моря.

Случалось ли вам, в тяжелом сне, чувствовать, как на вас надвинулось, над вами нависло что-то страшное, роковое и в то же время легко отвратимое, если бы вы были свободны в своих действиях, сила, которой вы могли бы с успехом противопоставить свою силу, если бы это было в вашей власти?… Но вы ничего не можете; все ваши чувства как будто парализованы, только мысль работает, но и ее вы стараетесь заглушить, потому что вся она сосредоточилась на одном неразрешимом вопросе: пронесет или не пронесет?…

Приблизительно такие ощущения переживали мы 26 февраля, стоя под расстрелом.

Я намеренно употребил это слово «расстрел», как наиболее ярко характеризующее наше тогдашнее положение. Это не была бомбардировка. Бомбардировка – тот же бой. Правда, осаждаемый, обыкновенно находится в более тяжких условиях, нежели осаждающий, и несет большие потери, но все-таки не лишен возможности защищаться. Для самочувствия участников боя важны не конечные его результаты, а сознание возможности ответить ударом на удар. Здесь же, с одной стороны – была просто учебная стрельба, вполне безопасная, даже обставленная всем возможным комфортом, а с другой – люди, изображавшие собою живые мишени.

Это было первое мое боевое крещение, но я не стану утруждать читателей передачей того, что я думал, чувствовал. В нашей литературе после войны оказалось столько охотников анализировать и печатно поведать публики свои ощущения под огнем, что мои, пожалуй, будут совсем лишними. Ограничусь описанием событий и наблюдений над окружающими, которые я заботливо заносил в свою записную книжку.

Не берусь судить и догадываться, как отнесся бы личный состав эскадры к «расстрелу» 26 марта недели две тому назад, думаю однако, что подъем духа, вызванный прибытием Макарова и в особенности недавний, описанный мною, эпизод переноса «флага» на «Новик» имели огромное значение.

Конечно не только на «Амуре», но и на любом броненосце не было такого уголка, где можно было бы считать себя в безопасности от 12-дюймового снаряда, свалившегося чуть ли не с неба, но даже и обыкновенный борт или непроницаемая переборка служили уже достаточной защитой от мелких осколков тех снарядов, которые рвались по близости. Вывод отсюда довольно ясный – следовало бы прекратить всякие работы и занятия и всем спрятаться вниз.

Однако ни на одном корабле так не поступили. Я говорю, разумеется, о тех кораблях, за которыми мог наблюдать, но в Западном бассейне мы стояли на бочках так тесно, что между линиями промежутки были меньше 100 сажен, а между кораблями той же линии – от 20 до 30 сажен, и наблюдать приходилось весьма многих; притом же паника так заразительна, что если бы и вне нашей видимости кто-нибудь поддался ей – это моментально передалось бы массам. Ничего подобного не было. На судах и в порту жизнь шла своим обычным порядком. Казалось, что, признав невозможность сопротивляться, все молчаливо решили делать вид, что не замечают падающих снарядов, не обращают на них внимания. Трубы мастерских порта выбрасывали к небу клубы дыма и пара, портовые баркасы перетаскивали баржи и плавучие краны, сновали взад и вперед паровые катера, то в одиночку, то с гребными шлюпками на буксире.

В 10 ч. утра, как обычно, паровой катер повез рабочим партиям, отряженным для устройства батарей на сухопутном фронте, обед, исполнил поручение и вернулся, но когда пристал к трапу, то одного из прислуги вывели под руки

– «Что такое?»

– «Так что, Ваше Высокоблагородие, еще как туда шли, „она“ близко вдарила» – докладывал старшина, – «и значит задело Харченку, но только в мякоть. Пощупали: кость цельная, ногой действует. Сам сказывал: „для че ворочаться, только щи команде доставите холодные, и ругаться будут“, а мы его в лучшем виде перевязали.»

По счастью рана оказалась несерьезной.

Перед командным обедом (или нашим завтраком), около 11 ч. утра, неприятельские снаряды стали ложиться особенно удачно.

Я стоял на верхнем мостике «Амура», когда один из них ударил в «Ретвизан» (между его кормой и нашим носом было не больше 20 сажен). Снаряд только задел его левый борт, близ трапа, разорвался, разнес две шлюпки, стоявшие у борта, одну из них зажег и осыпал осколками тут же находившийся портовый буксирный и водоотливной пароход «Силач».

– Счастливо отделались, – подумал я, – сажени 2-3 правее и угодило бы прямо в кормовой бомбовый погреб.

Однако на броненосце что-то усиленно забегали. Вот он отдал носовые швартовы, с помощью «Силача» развернулся вправо и выбросился на отмель носом, который заметно для глаза садился все глубже. Впоследствии выяснилось, что взрывом снаряда повредило кессон, подведенный под пробоину.

Не прошло и нескольких минут, как новый снаряд ударил его в правый борт (теперь обращенный к югу), близ ватерлинии, под кормовой башней. Броня выдержала, и когда разошелся столб дыма и водяных брызг, мы увидели на месте удара только бурое пятно. Пробоины не было.

– «Не везет „Ретвизану“!» – промолвил стоявший рядом со мной вахтенный начальник.

– «Так что кушать подано!» – доложил внезапно появившийся старший вестовой.

Я спустился в кают-компанию.

Завтрак прошел очень оживленно, оживленнее даже, чем обыкновенно. Шутили, пересмеивались. Откровенно говоря, я не предполагал, что за нашим столом может вестись подобная беседа, вся пересыпанная блестками истинного юмора. Давно уже не приходилось сидеть в таком милом обществе, принимать участие в таком интересном разговоре.

– «Зря снаряды тратят! Все равно, что в пустое место!»

– «Говорите pro domo sua, – надменно заявил старший артиллерист, – я себя отнюдь не считаю за пустое место, и если бы японцам удалось меня ухлопать, то это конечно стоит 12-дюймового снаряда, и даже не одного!»

К концу завтрака организовалось своеобразное petit jeu d'esprit. В наружных дверях поставили вестового (кают-компания помещалась на верхней палубе), и тотчас после взрыва снаряда желающие высказывали свое мнение, куда он попал: в воду, на берег, вправо, влево, спереди, сзади и далеко ли? Руководствовались характером и интенсивностью звука. Всякая попытка выглянуть в окно останавливалась энергичным возгласом: «не передергивать!»

Доклад беспристрастного свидетеля – вестового – разрешал пари.

«Взирая на беспечную веселость сих героев, из угрозы смерти создавших себе невинную забаву, можно ли было не воскликнуть в сердечном умилении: такова сила любви к родине!» – так сказал бы Карамзин, а я записал в свой дневник: «какова сила человеческого самолюбия (или тщеславия?) во время взвинченного подходящим словом или поступком! Не будь здесь Макарова, и эти же люди, прикрываясь свыше данным лозунгом „беречь и не рисковать“, были бы способны прятаться за траверзами, построенными из мешков с углем. А теперь они бравировали друг перед другом, ревниво оглядывались на соседей – не подметит ли кто-нибудь хоть мимолетной тени беспокойства на их лице, дружески подсмеивались над молодыми матросами, кланявшимися перед шуршащими в воздухе осколками. И этим „низкопоклонникам“ было стыдно. Они оправдывались тем, что „невзначай“, „не подумал“, „само вышло“…