Раскол. Книга I. Венчание на царство

– Ты что ж, старая, так невесту государеву роняешь низко? Она ли тебе чета? Иль вместях вино-мед пила?

– Нет, не пивала. Мне то станет за большую печаль... Сказывает народ, де, Наташка на жабу смахивает, – уклончиво ответила старица, зевнула, обмахнула себя знаменем. – Не вем где и подобрал ее Артемон, на каких дорогах, да после эстолько лет таил у себя в светличке. Она много тамотки обавных книг чла, Остромеи да Шестокрыла, и вроде бы чистой кожей оделася, стала девкой, а глаза-то лягушачьи. Вот те крест! – в глазах старицы мелькнула веселая искра. – Да и ты меня не выдай, голубеюшка. За такие-то слова не только в огне испекут, но и в пыль изотрут.

– А... и ты, старая, забоялась! – торжествующе вскричала Федосья Прокопьевна, порывисто прижала головенку Меланьи к груди, невольно принюхалась: пахло от монашены поститвой, свечами, росным ладаном. И сразу сердце совсем оттаяло, и боярыня застыдилась недавней своей косины. – А ну, сказывай, что еще колоколят старицы-белевки, когда хозяйка спит?

– Бают, де, по всем приметам скоро родит царица змееныша о трех рожках, зовомого антихрист, и с него станет русский люд харкать кровью и много плакать. У кого нынче свадебка под органы, а мы, пожалуй, Феодора, почнем стряпать подорожники... Вот так, девонька. И не трусь-ка. Но вспомни юрода Феодора Мезенца и что говаривал мученик, отходя из твоего дома: де, за Христа Спаса можно и на одном дню три раза смерть приняти... А как бы ладно видеть вас вместях на этой лавочке: Феодора и Феодору, Христова жениха и Христова невесту.

* * *

В пятом часу дня в хоромы к боярыне Морозовой явилась свойка Анна Ильинична Морозова, вдовица. Ждали посла от государя, и вот он: примай. Насурмлена, густо набелена, умащена французскими вотками, на щеках натертые румянцы горят, как маки, но высокий лоб фарфорово бел. Шла грузно, половицы прогибались, в карих глазах сквозь улыбку ожидание и беспокойство: как-то встретят. Обнялись. Притиснула Федосью к выступистой жаркой груди, а после, отстраня от себя, разглядела уже придирчиво.

– Ты, Феня, не помирать ли собралася? Как щепка выхудала, и синь под глазами. Не ешь, не пьешь, да зато Бога чтешь?

И заливисто хохотнула, облизала яркое вишенье губ. Эх, милая, последние-то слова лучше бы проглотила, не сронив с языка.

– Фу-у... А усы-ти, как у рейтара... Вели-ка, подружия, принесть нам винца, да покрепче штоб. И пусть с новой бочки нальют, не поскупяся, да с пенкой штоб.

Федосья пред свойкой – как перезимовавшая курица: жалконькое перье встопорщилось, грудь сникла, и шейка в сизо-розовых пупырках. Федосья сразу не вскинулась строптиво, не возникла, притушила норов. Знает Федосья Прокопьевна Аннушку не первый год: вздорная бабица, чего там, пересмешница, родную маменьку отбреет, прикупит на слово, но сердцем-то жальливая.

Велела принесть романеи, да меду смородинового, да наливки вишенной. Сама не пила, а гостья не чинилась. Пригубила из серебряной чарочки, посмаковала на языке, после заправски, будто кабацкий ярыжка, выплеснула в горло и последние капли выцедила на голову, на зазывный сборник из златотканого алтабаса. Попивает Аннушка, попивает, с грустью подумала Федосья. Волос у Анны Ильиничны – вороновое крыло, еще не продернут белью, в ушах подвески с кроваво-красными рубинами. Китайская фарфоровая кукла – да и только.

Вторую рюмку опрокинула гостья, зорко поогляделась.

– Никого нет? Гони белевок прочь из дома, съедят тебя и косточек не выплюнут.

Завела прежнюю песню.

Федосья лишь плечами передернула. Уже все знала, что наперед будет и чем разговор кончится.

– Мыслишь ли, зачем царь-государь меня послал?

– А зачем послал царь-государь? – передразнила Федосья и улыбнулась своей выходке.

– Ох, Феня, с огнем играешь! Одной ногой на костре. Уж паленым пахнет. Сладкий ты пирог, Фенька... Да нет, не ты! Ты-то – рыбья кость протухшая. Да вот на сундуках сидишь, богатая больно.

Анна Ильинична спохватилась, что не туда повела разговор: медок-то, он сладко пьется, да после глаза нараскосяк и ноги ватные; ах, как бы к лавке-то не приклеиться. Гостья, однако, выцедила и третью рюмку, призакусила грушей в патоке.

– Я к тебе нынче строга явилась. Так велено. Никакой потачки. Ты, Феня, для царя – как власяница из верблюжей шерсти: и носить привередно, а выкинуть страшно... Ты, Федосья, сбираешься-нет во Дворец? Ты, четвертая боярыня, в свадебном чину.

– А коли нет? – закинула удочку Федосья Прокопьевна.

– Заказывай, голубушка, гробок, да гвозди покрепче скуй. Ох, не любят тебя в Терему. Из гроба вынут и распушат, как худую падаль. Живой иль мертвой, а все тебя хотят, Фенька, такая ты скусная. – Гостья игриво засмеялась. – Все хотят обчукать косточки твои. Так что приспевай платье из сундуков, да вели кружева золотные достать, да бирюльки алмазные, что в шкатун срыла. Да хоть нынче-то поешь мясного абы рыбного, чтобы завтра с ног не свалиться.

Она снова приценилась к свойке, стрельнула горячим глазом и осталась довольна.

– Тебя набелить, дак ты куда хошь невеста... Ну, давай, зови сенных девок, станем сундуки потрошить да платье перетряхивать. Поди, моль уже съела... Да в мыленку-то сходи, вели протопить жарче, и гостюшек, что расплодила в волосье, гони прочь... Ой, я помню тебя, Фенька: ягода-малина была, зори вешние во все лицо.

– Хватит, перестань на пустое молоть. Было да сплыло, – сурово осекла Федосья, согнала с лица живую улыбку.

Тоску вдруг нагнала свойка; захотелось Прокопьевне раздвинуть тройное зеркало-складенек и вглядеться с придиркою; и неуж до сей поры бесы из глаз скачут? Рождественский пост на одном огурце да квасе выстояла, и с такой ествы не только кровь не играет, а и ноги-то как перестоялые будылины. Но что-то смутное заронила же на сердце Анна Ильинична, подослала коварного искусу? Ой, чертовка: ей бы с русальницей играться, никоя не перетянет.

– А что? Иль я тебе жизнь заела? Вон Богдашка Хитрый холостяжит до сей поры, тетка Анна все пару ищет ему, с ног сбилась, из Дворца не вылазит. Глядишь, споетесь и развяжете поясок, а? Распояшется поясок, да и посыплется песок; вдруг да и семеро по лавкам. У Богдана литовка в наложницах, из него кровь цедит в день по достакану, да тою кровью чертей приходящих причащает. Спаси, милая, дворецкого. Сладитесь – слюбитесь. Не так, чтобы шибко старый, тебе поровенка...

– Шла бы ты, сваха, знаешь куда?

– Я только что оттуда. Но ты ответь, мотовило в костыче, ждать ли тебя завтра? Какой ответ дать Михайловичу?

Федосье бы хотелось вскричать: де, нет-нет, не ждите в вертепе вашем, да и вытолкать назойливую гостью за дверь. Но сдержалась вновь и тихим голосом ответила уклончиво:

– Знаешь, Аннушка, я бы за честь почла. И при Дворе-то не была, дай Бог памяти, как Марьюшка преставилась. Наревелась я тогда. Любила я твою сестреницу, и она меня миловала. Зачтется ей на том свете.

– Ну, слава Богу, груз с сердца, – облегченно вздохнула гостья.