Расколотое небо

Тогда, летом 1961 года, нажим с Запада на нас усиливался с каждой неделей, с каждым днем. Стоило лишь сдвинуть стрелку шкалы радиоприемника на два-три миллиметра вправо или влево, как тебя оглушали призывы к бегству, вой сирен и едва прикрытые угрозы. Кое-кто из пожилых людей начал запасаться продуктами (разве однажды не началось точно так же?). Неожиданно всплыло страшное слово: война!

К 13 августа, когда мы приняли меры по защите наших границ, план моего романа был уже окончательно продуман. Я спросила себя: может быть, все-таки написать и об этом? Бегство Манфреда в Западный Берлин было бы сейчас невозможно. В результате этих мероприятий людям, подобным Манфреду, надо было теперь хорошенько поразмыслить, прежде чем очертя голову бежать через границу. Надо ли еще раз напоминать им?.. Под впечатлением августовских событий я начала писать свой роман. Мне хотелось, чтобы в книге отразились не только мое чувство облегчения, моя уверенность и спокойствие, но и моя тревога и мучившие меня вопросы.

Когда я писала последние главы, над миром снова нависла мрачная тень: Карибский кризис. Западное радио вещало, вернее, внушало, что с минуты на минуту произойдет столкновение американских и советских кораблей. Я видела радость на лицах, когда мы оказались сильнее и война была предотвращена.

Перспектива предстать перед советским читателем взволновала меня даже больше, чем выход моей книги здесь, в ГДР. Я хорошо понимаю, что в другой стране моим героям предстоит выдержать более трудные испытания. У нас я могу рассчитывать на то, что немецкий читатель невольно заполнит пробелы в моем повествовании собственными ассоциациями, а кое-что, обозначенное лишь намеком, ему поможет понять собственный опыт.

В донце 1962 года роман печатался в нескольких номерах студенческого журнала «Форум» и встретил широкий отклик у молодежи. Позднее, после выхода книги, я получила множество писем и приглашений от заводов, университетов, клубов, библиотек… В последние месяцы я встречалась с сотнями людей. Некоторые читатели толковали мои замыслы так, что лучше мне и самой не сделать, хотя на слабости произведения никто не закрывал глаза. Меня обрадовала нелицеприятность и страстность, с какими молодежь обсуждала книгу, словно событие собственной жизни. Иные читатели поставили меня своими вопросами в затруднительное положение, полагая, что я смогу дать им практические советы, как поступить в том или ином случае. Девушки, например, пишут мне, что любят юношу, похожего, по их мнению, на Манфреда («он тоже совсем не такой, каким кажется, и только я, я одна, действительно знаю его»); а один молодой человек без стеснения открыто признался, что он «тоже был вроде Манфреда», и рассказал о своем нелегком пути.

Других задели за живое определенные эпизоды романа — именно к этому я и стремилась. Они реагировали бурно и не всегда по существу, зачастую высказывая неосновательные подозрения, о которых и говорить не стоит. Чаще случается — и это гораздо полезнее, — что спор о книге переходит в спор о конкретных жизненных проблемах и тем самым каждое частное мнение подвергается перепроверке. Особенно охотно я беседую с молодыми учителями и студентами, у которых как раз сейчас много «жгучих» вопросов (эти вопросы горячо обсуждаются также в наших газетах). Это нетерпеливые, умные, находчивые и смелые читатели. Писать для них книги будет с каждым годом труднее и труднее.

Однажды у меня завязалась долгая дискуссия с совсем юными студентами о понятиях «родина» и «отечество». Я больше слушала, чем говорила. Один юноша рассказал, что, будучи за границей, слышал, как легко и непринужденно пели чешские и советские студенты свои старые народные песни и с какой робостью и смущением последовали их примеру наши студенты. «Отчего это? — спросил он. — Как случилось, что мы не знаем тех песен, в которых воспевается природа другой части Германии? Разве мы больше не воспринимаем эту другую часть как нашу родину?» Выло видно, что он затронул самое больное место. Одни с пылом возражали: «Нет, страна, в которой правят империалисты, не может быть моей родиной. Тем хуже, если там говорят по-немецки!..» Другие: «Для меня вся Германия — родина, и мы не имеем права отказываться от ее западной половины! Но мое отечество здесь, где я вырос, где я учусь, где я чувствую себя дома…» Они описывали то особое чувство «возвращения домой», которое почти каждый из нас испытал, когда, возвращаясь из поездки в Западную Германию, пересекал границу… Все это я рассказываю для того, чтобы советский читатель хотя бы частично ознакомился с трудными, интересными и важными для нашего будущего процессами, которые происходят сейчас в умах нашей молодежи.

Между прочим, почти все крупные западно-германские газеты откликнулись на мой роман. По разным причинам. С некоторых пор нашу литера-туру нельзя больше замалчивать. Поскольку на Западе относительно плохо информированы об обстановке в ГДР — особенно о борьбе партии со всякими проявлениями догматизма, — они поначалу пытались спекулировать на той критике, которая содержалась в наших книгах (в том числе и в моей), с явным намерением оклеветать нашу литературу и по возможности затормозить ее движение вперед; затем они открыто признались, что, например, «Расколотое небо» не дает им основания для радости. Особенную ярость вызвала моя книга («этот специфический для ГДР плод») у нескольких «специалистов по Востоку», которые еще два-три года назад подвизались у нас в качестве литераторов и «социалистов». Что ж, реакция их вполне понятна: в образе Манфреда они увидели самих себя. Лишь один рецензент из влиятельной буржуазной газеты по-своему честно смотрит в глаза опасности, надвигающейся в лице молодой литературы ГДР на западногерманское государство, которое со свойственной ему надменностью притязает на право быть единственным духовным представителем немецкого народа. Рецензент обеспокоенно констатирует — хотя и с опозданием — все признаки зарождения «национальной литературы в советской зоне». «С политической точки зрения, — пишет он, — факт ее существования прискорбен», ибо она будет способствовать обретению ГДР «духовного суверенитета»… При теперешних условиях мою книгу прочтут скорее в Советском Союзе, нежели в Западной Германии. Однако мы, литераторы социалистической Германии, ни на минуту не должны забывать, что каждая строка наших книг адресована и западногерманским читателям — как сегодняшним, так и будущим.

В Москве меня часто спрашивали о моих дальнейших творческих планах. Прежде всего я собираюсь написать книжку об Анне Зегерс, о ее жизни и творчестве. Это будет не ученый труд германиста, а попытка младшего товарища ближе познакомить наших читателей с человеком, которого автор любит и которому он многим обязан. Кроме того, мне хочется еще глубже окунуться в те сферы жизни, которые меня более всего волнуют, заглянуть туда, где конфликты протекают особенно бурно, создавая новые явления и характеры. Швейцарский писатель Макс Фриш писал в своем дневнике: «Но целостной, решительно новой картины мира, terra incognita, которая существенно изменила бы наше представление об этом мире, нашим эпическим поэтам уже не создать». Этот мир должны создать мы. Вряд ли увидишь где-либо яснее, чем в нашей стране, как из старого мира возникает новый, вряд ли где-нибудь еще происходит такой поразительный, острый, изобилующий конфликтами процесс. Писателю недостаточно «лишь видеть» это; он также несет ответственность за то, чтобы способность видеть новое никогда не ослабевала, чтобы его взгляд оставался свежим и живым. Я полагаю, на это не стоит жалеть сил.

Ну вот, я, кажется, совсем забыла о том «стимуле», о котором говорила вначале — о стремлении перевоплощаться, — и перешла к прозаическим «стимулам» — экономике, политике, мировоззрению… Это потому, что взрослым не часто приходится иметь дело с заколдованными принцессами и прочими героями детского мира.

Тем не менее даже теперь случается, что вдруг какой-нибудь человек мне покажется заколдованным; и часто я втайне желаю, чтобы литература была такой волшебной палочкой, которая могла бы избавить его и всех людей от злых чар, пробудить угасшие души, вдохнуть в них мужество, веру в себя, в свои не осознанные порой мечты, желания и способности…

Перевод с немецкого Н. Бунина,