Раскрутка

– Тогда приезжай за ключами, – сказала Карасева. – И не волнуйся ни о чем. Все срастется.

Через час Дунаева спустилась в гараж, положила в багажник чемодан, а на заднее сиденье дорожную сумку, выехала за ворота поселка и вздохнула с облегчением.

* * *

Остаток дня Радченко махал лопатой, копая две глубокие ямы. Одну – под новый сортир, вторую – для рыбьих потрохов. Федосеич сидел сверху на песочке, неторопливо читал газету и давал ценные указания. Иногда он бросал в яму бутылку с водой, теплой и солоноватой. Обедом Радченко не покормили, а за ужином усадили за общий стол с краю. Он ловил на себе равнодушные взгляды мужиков, хлебал рыбную похлебку, а потом дотемна мыл алюминиевые миски. Когда совсем стемнело, поплелся к бараку, чтобы упасть на койку и отоспаться. Но тонкий голос Федосеича остановил его.

– Небольшое дело осталось, – сказал старик. – И надо бы сегодня его добить. Завтра другая работа будет.

– Что за дело?

– Старый сортир весь в дерьме, – усмехнулся Федосеич. – Бугор приказал почистить. Я тебе лампой посвечу.

Радченко вернулся в барак за пять минут до полуночи. Все мысли о побеге выветрились из головы. Сил хватало только на то, чтобы ноги передвигать. В полутьме горели две керосиновые лампы, одна у дверей, другая в дальнем конце барака. Это дежурный Федосеич все мусолил свою газету, словно хотел выучить ее наизусть. Работяги, кажется, спали. Где-то рядом нары художника, но где… Радченко взял керосиновую лампу, посветил на истопника.

Гречко лежал на верхней шконке. Он поджал ноги, будто живот схватило, одну ладонь подложил под щеку. Под правым глазом виднелся фиолетовый синяк, верхняя губа надулась и посинела. На щеке ссадина, царапины на шее. Видно, в палатке бугра ему навешали кренделей.

– Убери лампу. – Гречко шепелявил и причмокивал губами. – Дернуло меня с тобой связаться.

– Ничего, завтра авось легче будет.

– На том свете легче будет. Господи, говорил же тебе: не хрена сюда переться, – прошептал истопник. – Говорил ведь – нарвемся. И нарвались. Сволочь ты упрямая. Гад.

– Эй, кому не спится в ночь глухую? – Голос, кажется, доносился с потолка.

Радченко поставил лампу на ящик, хотел обернуться, но не успел. Какой-то человек прыгнул ему на плечи с соседних нар. Вцепился твердыми пальцами в шею. Радченко, крутанувшись, сбросил человека с плеч, но тут кто-то ударил его в колено каблуком сапога. Кто-то, подкравшись сзади, набросил на голову кусок мешковины. Кто-то навернул кулаком в живот. Радченко старался сорвать с головы мешковину, наступил на чью-то ногу, потерял равновесие и оказался на полу. Попытался встать и получил по затылку. Он хотел заползти под нары, но на руки наступали ногами. Снова ударили по голове чем-то тяжелым. Кто-то прыгнул коленками на спину. И наступила темнота.

Радченко пришел в себя среди ночи. Он лежал на земляном полу между коек. В голове гудел растревоженный пчелиный улей, изо рта сочилась слюна пополам с кровью, а ребра болели так, будто по ним танк проехал, а следом прошел стрелковый батальон. С пятой попытки удалось встать на ноги и доковылять до задней стены, где все шуршал газетой Федосеич. Старик глянул на физиономию молодого напарника, хмыкнул и протянул ему пластиковую бутылку с водой.

– Легко отделался, малый, если ходить можешь, – сказал старик. – Это тебя прописывали. Завтра учить уму-разуму станут. Готовься.

Радченко сел на пол, приложил к разбитым губам горлышко бутылки и сделал несколько жадных глотков.

– А послезавтра что? Наверное, уже выписывать будут. В смысле, на тот свет?

– Это смотря по поведению. – Федосеич достал откуда-то из кальсон вяленую рыбешку с большой головой, помял ее и начал чистить. – Тут ребята работящие. Трудовую копейку в поте лица добывают. Есть у людей свои, как бы это правильно выразить… Трудовые традиции, что ли. А молодых всегда учат. Так что тут без обид.

– А я и не обижаюсь, – сказал Радченко. – Умереть ученым человеком это ведь приятнее, чем сдохнуть неучем. Правильно?

Вместо ответа старик засмеялся, будто ворона закаркала.

Глава пятнадцатая

Камышовым зарослям не было конца, а проводник дядя Вова Купцов уводил все дальше, в глубь лиманов. Шли гуськом, за старым браконьером шагал Безмен, за ним краснодарский авторитет Шест, а дальше пять вооруженных парней с карабинами и охотничьими ружьями. Болота обходили стороной, шли краем до тех пор, пока не выходили на твердый грунт. И тогда делали десятиминутный привал, скидывали с плеч рюкзаки и оружие, пили воду и наскоро перекуривали.

Безмен не умел ориентироваться по компасу или солнцу, просто механически шагал за проводником. Часа через три трудная дорога порядком утомила, хотелось вернуться обратно к машинам, спрятанным в тростнике, разложить сиденье и забыться сном. Солнце выглянуло из облаков только в полдень и стало припекать, будто наверстывая упущенное. Безмен по примеру дяди Вовы обмотал голову мокрой тряпкой, и зашагалось легче.

В два тридцать группа вышла на небольшую песчаную отмель и устроили получасовой привал. Перекусили бутербродами, разлили по кружкам кофе и выкурили по сигарете. Безмен, утомленный переходом, сидел в тени и думал, что выдержит эту гонку недолго. Может быть, еще час, может, чуть больше. А дальше сдохнет. Просто повалится бездыханный на землю и не встанет. А вот дядя Вова Купцов, вопреки ожиданиям, оказался мужиком хоть и хлипким на вид, но жилистым и выносливым как ишак.

– Подъем, – скомандовал Купцов. – Пора, орлы. Надо дотемна добраться до места.

Безмен безропотно поднялся, повесил на плечо карабин, поднял тощий рюкзак. Ноша показалась такой тяжелой, как будто кто-то ради хохмы навалил в мешок булыжников. Безмена шатнуло, но он, не желая показывать свою слабость, крикнул громче проводника:

– Сказано: подъем. Что вам тут лежбище котиков? Быстро встали.

И снова потянулись заросли тростника, болота, отмели, озера жидкой грязи, вонючей до невозможности, и снова камыши и тростник. Безмен с ненавистью глядел в спину дяди Вовы, дожидаясь, когда тот устанет по-настоящему и можно будет устроить полноценный привал, с отдыхом, долгим перекуром и послеобеденной сладкой дремой. Но проводник шел как заведенный. Изредка поглядывал на солнце и наручные часы, проводил какие-то вычисления, сверялся с картой и шагал дальше.

– Слышь, а мы по короткой дороге идем? – спрашивал Безмен. – Или как?

– Или как, – отзывался проводник. – Шли бы короткой – давно в болотах бы утопли.

– А скоро дойдем-то?

– Это как идти будем.

Безмен пробовал курить на ходу, но дыхание сбивалось, слюна заполняла рот, он выплевывал сигарету и кашлял. Братва тоже быстро сникла, но никто не показывал виду, только местный авторитет Шестаков все пытался хорохориться, травил байки, выдуманные или из собственной жизни, но после привала окончательно заглох. Когда солнце стало опускаться, проводник, обернувшись, сказал, что впереди еще один переход, до места осталось совсем немного. Надо собраться с силами, потому что остановок не предвидится, а ночевать на болотах – не в жилу.

Еще до темноты, в первых сумерках, вышли на песчаную отмель, своими очертаниями похожую на серп молодой луны, длинную и тонкую, с закругленными краями. Безмен сбросил рюкзак, упал на теплый песок и вытянул гудевшие ноги. И не сразу нашел в себе силы подняться. Он чувствовал безмерную усталость и разочарование. Вместо хижины художника – несколько вкопанных в песок полуобгоревших столбов, на которых некогда стояла постройка. Вокруг следы бушевавшего здесь пожара. Головешки, металлическая рухлядь – то ли кровати, то ли искривленные трубы, засыпанные песком и углями. Потемневшие куски жести, железный шкафчик, в котором хранили газовый баллон, истлевшие тряпки и чудом уцелевшее зеркальце.