Расписание

А тропа к Пушкину между тем все не зарастает. Всё идем поклониться и испросить советов. И Пушкин дает их. Только вот беда: если следовать им, то получится, что направо пойдешь - коня потеряешь, налево - голову, прямо честь. Что выбрать?

Ясно только одно: скучно не будет.

Пушкин - вот кто понимал и никогда не хмурил брови, говоря о литературе. "Гете, - писал он, - имел большое влияние на Байрона. Фауст тревожил воображение Чильд-Гарольда. Два раза Байрон пытался бороться с великаном романтической поэзии - и остался хром, как Иаков".

Литература - странное ремесло.

По свидетельству В. Шкловского, Блок поначалу намеревался отдать "Незнакомку" в сатирический журнал "Адская почта", но потом передумал, и она вошла в антологию русской лирической поэзии. Правда, над строчкой "и пьяницы с глазами кроликов" публика все равно продолжала смеяться.

Лев Толстой уверял, что ему смешно, когда в конце каждой трагедии Шекспира происходит "вытаскивание за ноги полдюжины убитых". А ведь юмор не самая сильная его черта. Вероятно, для того чтобы прорвать его серьезность, нужен был именно такого масштаба трагический талант, как у Шекспира.

От себя замечу, что выражение "ноги полдюжины убитых" - редкий пример словесного комизма в серьезном эссе, которое гений художественного слова писал не торопясь.

Умный Грибоедов вывел трагическую фигуру Чацкого на фоне смешных и опасных уродцев, а не менее умный Пушкин считал умного за счет автора Чацкого смешным.

Своим внеюридическим максимализмом мы подталкиваем власть делать один опрометчивый шаг за другим: форма патриотического садомазохизма.

Ловлю себя на том, что мне не столько дела хочется, сколько правды, не столько права, сколько любви. Полшага до развенчания прогресса.

В кармане сквозит - это по-нашему. От лишних двадцати граммов денег хочется побыстрее избавиться. Продавец обругал. "Жигули" не уступили дорогу. Дворник облил ботинки из шланга. Обыкновенная жизнь. Моя жизнь. Если чиновник извинится передо мной - пугаюсь. Что там у него на уме?

Такая консервативная захламленность - в душе чуть ли не каждого интеллигента, что делает его, конечно, еще более радикальным.

Все тяжелее переживаю сезонное укорачивание светового дня. Непомерно долго длящаяся темнота поворачивается ко мне своим метафизическим смыслом. К тому же сердце совсем перестало считаться со мной, как я долгие годы не считался с ним. Но я почему-то думаю об этом не высоким словом "возмездие", а криминально-бытовым выражением - "сведение счетов". Думаю: неужели я так ему навредил? Могло бы быть и помилосерднее. Думаю так и курю сигарету за сигаретой.

Странные мы люди. Мы - люди, мы - странные. Случающаяся между нами близость часто построена на непонимании. Вражда, впрочем, тоже. Обижая другого, мы ощущаем себя жертвами. Этому недоразумению нет конца, и нет никакого разрешения ему.

И я-то ведь принялся оперировать словами в ту пору, когда понятия не имел о смертоносной силе их. Скольким, вероятно, навредил, скольких обидел. Мы ведь берем в руки чужой текст, желая и боясь разоблачения. Даже если он написан тысячу лет назад. А если твоим современником? Более того, знакомым?

Не тебя ли он имел в виду, изображая букашечного человечка, который воодушевленно звал грандиозное социальное землетрясение, а теперь выползает из-под его руин, горделиво оглядываясь по сторонам и независимо отряхиваясь, как будто ходил в горы на прогулку?

А если он прямо тебя упомянул, то выстрелил в упор, точно заказной убийца. Сам того, возможно, не желая. Просто хотел быть правдивым, как и положено художнику. Художественная же убедительность исключает промах, даже если несет в себе клевету. Вот он и попал. В тебя. Ты просто жил и жил, откуда тебе было знать, что одновремено работаешь мишенью?

Лучше бы искусству вообще не иметь дела с реальностью.

Думаю о неуязвимости нашего чувства правоты. Религиозной, идеологической, национальной, житейской, философской, моральной...

Все общественные и государственные институты, все законы, моральные нормы, социальные устои, религиозные культы созданы не только для того, чтобы усмирить, цивилизовать биологическую природу человека, но чтобы гармонизировать как-то миллионы правд.

Однако чужой правды не бывает. Никакой вообще, кроме своей. Мы уступаем разве что в силу выгоды или неизбежности. Лава покрывается цивилизованной корочкой, но под ней-то все равно ждет своего часа.

Состояние неправоты столь дискомфортно, что долго пребывать в нем не может ни одно живое существо. Можно уступить в малом, но не иначе как с тем, чтобы утвердиться в собственном великодушии, то есть в правоте иного порядка. Можно изменить взгляды. Однако это лишь способ приспособиться к новой реальности, раньше других оценив ее силу и став глашатаем ее (своей) правоты. Даже покаяние не меняет существа дела. Вчерашний грешник рано или поздно становится проповедником, который обрел истину и теперь может наставлять других.

Жить с чувством неправоты невозможно, разрушительно. При этом отстаивающая себя правота неизбежно ведет к насилию над другим. Однако именно это признать труднее всего. Очевидные примеры насилия и зла объясняются чем угодно: паранойей вождей и фанатизмом исполнителей, объективными обстоятельствами и неправильными методами, косностью и даже зловредностью обращаемых в веру. Но признать, что зло содержится в самом чувстве правоты, в святости веры и убеждения, - значит, поставить над ними знак вопроса, а это для носителя веры опять же акт саморазрушительный.

Церковник может быть грешен - церковь чиста. Партийный лидер может быть преступником - дело партии свято.

В начале века на одном из религиозно-философских собраний князь Волконский поставил вопрос о непозволительности утеснений за веру. Собравшиеся энергично поддержали: Христос и наказание его святым именем - несовместимы. Присутствовавший на собрании Розанов записал: "Сердце мое сейчас же защемила ужасная боль при мысли, что вот еще венок из мирт на увенчанное уже чело, и опять забвение тех, которые уже фактически замучены. Так всегда сплетается "история христианства", что если в ней являются около роз шипы, то шипы эти относятся не к тому же растению, а к какому-то с ним соседнему... Так что оно имеет преимущества и колоть и вместе имеет славу только роз, благоухания приятности".

Сердечно принимать идею - свойство вечно правых. И это сердечное служение всегда сопряжено с насилием. Даже если это идея ненасилия. Пример тому семейные драмы Льва Толстого и Махатмы Ганди. Впрочем, искать примеры этого в чужих жизнях - занятие малодушное.

* * *

В молодости каждый нуждается в научении и примере. Кто не заводил хоть однажды тетрадку для стихов или афоризмов? Они были даже у законченных парадоксалистов и циников. Только в них вносились изречения не Монтеня или Грамши, а, например, Паскаля, Вольтера или Бернарда Шоу. Неплох также Оскар Уайльд. Например: "Приличия? Я поставил своей целью довести ваши "приличия" до неприличия, но если этого мало, я доведу их до преступления". В чужом эпатаже можно, как минимум, найти авторитетное оправдание собственного.