Расплата

3

Еще несколько дней происшествие у ворот советского посольства продолжало волновать Белопольского. Не отпускала ярость и ненависть. Он вновь и вновь переживал случившееся. Одной встречи, одного разговора оказалось достаточным, чтобы закипела кровь, а рука потянулась за оружием... Увы, его не было, но палка, дубина, разводной ключ — все годилось в эту минуту. И уже в который раз пришла на память картина недавнего прошлого. («Какого недавнего? — Тысяча лет минуло!»). Петроград... Белые и красные, революционеры и контрреволюционеры. Да нет! Нет еще ни белых, ни красных: еще все — граждане России. Митинги, объявления на тумбах и стенах домов. Общий подъем. Пролетарии великодушны. Победитель отпускает солдат с фронтов. Он представляет офицерству самому решать, каждому дано право сделать выбор — идти ли с народом, уехать ли за границу, остаться лояльным к новой власти и даже помочь ей в чем-то строить после революции новую жизнь. Молодые «наивные поручики, не успевшие хлебнуть Великой войны — и года не просидевших в окопах — не разобравшиеся в происшедшем, вчерашние бедные студенты и вольноопределяющиеся, прошедшие ускоренное обучение на курсах и пожалованные первыми офицерскими чинами... Разве они были уже «белыми»? Разве у них были свои фабрики и свои поместья? Что было им защищать? Братоубийцами, зверями их сделали другие события. Теперь не разобраться, кто начал первым, кто разжег и превратил жизнь в братоубийственную схватку. Все они одинаково попрали заповедь божью «не убий»... все стали злобными зверями...

Но те, петербургские безвинные офицерики... — их не забыть... Безвинные, своей нелепой смертью они взывали к мести. И недаром месть и жестокость несла белая армия по всей родной, истерзанной и опустошенной земле. И сохранили те, что уцелели, эту ненависть в себе и по сей день.

...Да, юные офицерики... Сначала им всем предложили явиться на регистрацию. И в этом еще не было ничего необычного: чиновничья Россия обожала списки и повестки, всевозможные регистрации и перерегистрации. Немногих смущала фраза о том, что неявившиеся будут объявлены вне закона и каждый, став человеком вне закона, уже враг и такого следует убивать на месте. Вероятно, и тут какой-нибудь ретивый чиновник просто перегнул палку, — успокаивали они друг друга. Ведь повсюду красовалось слово «мир» и нарисованные ярко призывы «штыки в землю!». Но вскоре начались повальные аресты. А потом и вовсе непостижимое: всех офицеров принялись вывозить на берег финского залива и расстреливать из пулеметов между Петергофом и Мартышкино. Белопольскому часто вспоминалась эта страшная цепь и щуплый юнкер, стоящий на левом фланге. Недоумение, растерянность, испуг выражало его юное лицо. Он озирался, будто нечаянно угодил в незнакомую компанию, и ветер ерошил рыжеватый хохолок на его затылке. Внезапно юнкер взбодрился: среди солдат и пулеметов он заметил знакомого.

— Дядя Ваня! — радостно закричал он. — Посмотрите! Я — Сева Решетов: Вы у папы в магазине работали.

Мрачный бородатый солдат поднял голову, вгляделся:

— Какой еще Сева?!

— Неужели вы не помните? Как же! Я же...

— Смир-р-на! — пронеслась грозная команда. Солдаты упали возле пулеметов. Справа протакала короткая очередь и с десяток пуль, цвикая, прошли над головами строя офицеров.

Белопольский перекинулся коротким понимающим взглядом с соседом справа — пожилым офицером с «Георгием» на груди. Погоны его кителя были вырваны с мясом.

— До встречи на том свете, капитан, — сказал он. — Прощайте.

— А как вы догадались, что капитан? — спросил Андрей.

— Не знаю. Так, показалось...

— Ну, тогда еще раз прощайте, — Андрей, сунув пальцы в рот, засвистел издевательски громко и бесстрашно.

— Гото-всь! — раздалась новая команда.

Полковник перекрестился. Несколько голосов поблизости, справа, неслаженно затянули «Боже, царя храни!» И тут же случилось непредвиденное: юнкер Решетов, не владея собой, упал на колени, вытянув вперед руки в короткой ему гимнастерке (эти короткие рукава гимнастерки и запомнились Белопольскому больше всего), выкрикивая жалобно, по-детски:

— Дядя Ваня! За что вы меня? Дядя Ваня!

Сосед Андрея передвинулся к нему, злой и грозный.

— Встаньте, юнкер! На вас все смотрят, стыдитесь! — сухо и требовательно сказал он. — Разве вас не учили, что русский офицер принимает смерть, стоя лицом к врагу?!

— Простите, гос-да... Простите!.. Он повалился на землю, закрыв голову руками, подтянув колени к груди. А потом стал кататься, захлебываясь словами и слезами, умоляя поскорее убить его, и все призывал дядю Ваню и искал у него заступничества.

Пулеметные очереди косили офицерскую цепь без промаха. Андрея спас его сосед, убитый первым. Его тяжелое тело сбило Андрея с ног, навалилось сверху тяжким грузом. Стоны, крики, треск пулеметов лишили Андрея сознания на какое-то время, а придя в себя, он догадался, что не должен шевелиться, не обнаруживать, что жив. Так и лежал до темноты, придавленный остывающим мертвым телом, и чувствовал, как чужая кровь сначала стекает, а потом застывает на нем.

Эти часы, полные ужаса, страха, бессилия остались навсегда. Уже в кромешной тьме он выбрался из груды трупов и пополз к кустарнику, где дождался рассвета. Потом снял шинель с убитого солдата и пробрался в город. Нашел друзей однополчан. Стал добровольцем в белой армии.

...Они катились по стране, оставляя за собой разоренные города, опустошенные деревни, убитых, увечных.

Кто был более жесток, более страшен — белые, красные?

Разбираться в этом не было времени. Вначале было желание все вернуть «на круги своя» — прежнюю жизнь, покой, благоденствие. Чем дальше, тем невозможней казалась эта цель. И хотелось уже только мстить, убивать, платить ненавистью всем этим взбунтовавшимся хамам. Они захотели изменить Россию, а пока только погубили ее...

После боев в армии Слащева в роли его адъютанта Белопольский понял: обратно пути нет, он такой же вешатель и палач, как его шеф. И чем хуже, тем лучше: их выкинули из России, заставили вволю нахлебаться и горя, и позора. Сколько презрительной ненависти к себе пришлось им испытать — и от своих собственных солдат, и от турок, и от нищих славян-братушек, которые при первой же возможности выгнали врангелевцев из Болгарии. Такие, как он, ничего кроме жалости не вызывали. И миру не было до них никакого дела. Одно понял Андрей четко: в русских стрелять его больше никто не заставит. Никакой силой. Никакими деньгами и обещаниями будущей райской жизни...

Была возможность стать солдатом Иностранного легиона. С красочного плаката, призывающего записаться в самый прекрасный из всех полков мира, глядит солдат на фоне синего моря, яркого солнца над стройными пальмами песчаного пляжа... Но ведь и это уже было. Он подходил однажды к воротам и этого рая. Белопольский вспомнил вербовочный пункт в Константинополе. Устрашающего вида верзилу-сержанта с бульдожьей челюстью, ширококостной фигурой и головой с тупым затылком, без шеи. Сержант был издевательски груб и все время как бы между прочим демонстрировал свою бычью силу: легко сломал толстую сучковатую палку, перенес небольшой сейф из угла на подоконник, сказал «так» и криво усмехнулся, поинтересовавшись, хорошо ли подумал парень, прежде чем приложить руку к контракту. Белопольский ответил сержанту на французском, и это, несомненно, подняло акции будущего новобранца. Гордясь и не скрывая этого, сержант принялся рассказывать о своем непобедимом легионе, который украшает Францию, и столь необходимом, чтобы держать в узде всех этих дикарей в Африке и Индокитае. Как оказалось, в Иностранном легионе, кроме пехоты и кавалерии, имелись саперы, артиллерийские и бронетанковые части. Все солдаты и многие сержанты набираются исключительно из иностранцев. Командный состав — только французы. Верзила пристально, косым взглядом осмотрел Белопольского и, снова усмехнувшись, добавил, что случается, правда редко, что наиболее ловкие выбиваются и в офицеры. Но он такого не видел за десять лет бессрочной службы. «Договор подпишешь на пять лет, — сказал он голосом басовитым и глухим, точно из глубокого колодца. — И каждый день будет радость: станешь отмечать его, когда получишь свои сто монет и порадуешься, что еще сотня переводится на твой счет. Так что если останешься жив, считай себя богачем и ломай голову, какое дело открыть, чем заняться на старости, когда подойдет пора стричь купоны. Только не вбивай себе в голову, баран, что твой полк наподобие курорта. Забудь, выбрось из головы! Твоя фамилия останется тут, — кивнул он на сейф. — Ты получишь номер и, если подойдешь, поедешь к месту службы в тропические пояса среди таких же скотов, как сам. — «А что это — тропические пояса?» — не удержался от вопроса Белопольский. — «У нас не так спрашивают, — прорычал сержант. — Не знаешь, как это положено в армии, ублюдок?! Ты служил?». — «Я — капитан русской армии». — «Теперь это не имеет значения, заруби себе на носу, козел! Ты — солдат и служить тебе пять лет в Африке, Мадагаскаре, Марокко, Индокитае и других колониях. За нарушение дисциплины — карцер и плети. За невыполнение приказа — расстрел. Понял?» — «Так точно!» — «У нас отвечают: понял, господин сержант, — он ударил обломком палки о стол. — Повтори-ка». — «Понял, господин сержант». — «Ну то-то. Бери договор, подписывай: мы заболтались», — он сплюнул далеко в угол и кинул в лицо Андрею бумагу. Тот поднял договор, пробежал глазами и передал сержанту. — «Ну? — сказал тот с угрозой, приближаясь. — Чего копаешься, ублюдок?» — «Я должен подумать, господин сержант. — Андрей сделал шаг назад, к двери. — И мне не нравится, как вы меня называете — я не ублюдок, не подонок, не бастард». — «Какие нежности, — криво усмехнулся легионер. — Придется тебе помочь, русская сволочь!» — резким коротким движением он нанес удар в челюсть, и Белопольский, не успев сообразить, что происходит, отлетел к двери, ударился о косяк и осел на пол, мотая головой. — Хочешь подумать? Это тебе, надеюсь, поможет. Сегодня дядюшка Шарль добрый. Я ничего тебе не сломал?» — «Все в порядке, господин сержант. — Андрей поднялся, ощущая свое полное бессилие. — Желаю вам получить чин генерала. Служить под вашим руководством — одно удовольствие. Мы намного увеличим колонии французской республики». — «Вон! Вон отсюда, собака, пока я не сделал из тебя бифштекс с кровью... Старайся больше не попадаться мне на глаза — вот тебе последний совет. Подыхай с голоду под забором, трус проклятый!..»

С большим риском Андрей бежал из лагеря легиона. Пожалуй, тогда он в первый раз благодарил бога за спасение. Но бог спас его еще раз. Это было в Крыму, когда его бросил Слащев, когда уходил в море переполненный белыми солдатами корабль. Кончился капитан Белопольский, кончилась для него война, командирские приказы, бои, наступления. Он стал просто Андреем Белопольским, предоставленным самому себе. Это было невыносимо тяжко, требовало мужества, упорства, просто здоровья.

И началась его другая жизнь на чужой земле, среди чужих людей, с которыми сродниться не суждено было ему никогда...

Андрей сел на жесткой кровати в парижской гостиничке и зажег свет. За окном чернела ночь. Интересно, сколько сейчас?.. Часов у него не было. Он забыл уже когда имел свои часы. Их подарил еще в Петербурге отец по случаю выхода в полк. Массивные золотые часы с тяжелой цепью и брелоками. Андрей решительно порвал с отцом, занявшимся думской борьбой, он вообще перестал носить часы в поясном кармане бриджей и даже как можно реже доставал их. В тот день, когда его ранило под Пинском осколком гранаты и повредило руку, он потерял много крови в ожидании санитарной повозки и, пока его бессознательного везли до госпиталя, извлекали осколки и делали перевязку, часы кто-то украл. А может, они и сами вывалились, потому что цепочку, — помнил это отчетливо, — он отцеплял от пояса сам... После пропажи часов нельзя сказать, что жизнь его изменилась к лучшему.

Он сам поставил на себе крест. Он растерял родных, не познал любви. Он чувствовал себя ущербным, неполноценным. У него не было дома, семьи. В памяти оставались лишь дни и годы полного одиночества. Вначале он все время маршировал и воевал — убивал, ненавидел врагов — таких же русских людей, как он сам. Потом он познал тяжкий труд, копал землю, таскал тяжести, голодал... Ему и сейчас было плохо — это он знал твердо.

...Свет резал глаза. Абажур из твердой бумаги, прогорая, вонял отвратительно. Коричневое пятно стало величиной с кулак и походило на зарубцевавшуюся рану, на свежий ожог. Андрей выключил лампочку. Темнота за окном уже рассасывалась. С высоты его чердака на востоке становились видными серо-голубые, ровными акварельными полосами покрытые облака, по кромке подсвеченные слабо красными и желтовато-розовыми мазками восходящего солнца, которое должно было вотвот показаться из-за темно-серого поля. Андрей подумал, что сегодня погода обещает быть пристойной — без осточертевшего дождя, так затрудняющего движение автомобилей особенно с наступлением сумерек, скрадывающих очертания вечно спешащих людей, стре-мявшихся пробежать улицу перед самым мотором. Он решил полежать чуть-чуть, дать себе расслабиться минут на пять-десять. Андрей потянулся, наслаждаясь подаренными себе несколькими минутами отдыха, и тут же пришло на память то, что он старался не вспоминать, гнал, стыдился себя. Его вновь — как бывало часто — стала мучить мысль о невыполненной просьбе генеральши Кульчицкой. Она умерла у него на руках уже в Константинополе. Карантин, долгое ожидание выгрузки, отсутствие воды она не пережила. Как она просила его перед смертью отыскать своих внучек, невестку, сына... Он не сделал ничего. В оставшемся у него чемодане генеральши он среди каких-то бумаг, многочисленных фотографий нашел мешочек тончайшей кожи. Там лежала нитка крупного жемчуга и золотое колечко с маленьким камешком — по-видимому, бриллиантиком. Жемчугом он расплатился, не торгуясь, за похороны и службу, ибо в те сумасшедшие дни и батюшку отыскать в обезумевшей толпе вчерашних пассажиров, ступивших на твердую землю, было не просто. А колечко пропил в тот же вечер вместе с подонком Митькой Дорофеевым, вечным чьим-то прихлебателем, нахалом и известным в полку «храбрецом». Тогда же, вероятно, и потерял он ладанку с фотографией невестки и сына Марии Федоровны, которую она сама надела ему на шею. Белопольский не сдержал своего слова, не сделал и шагу, чтобы найти Ирину Кульчицкую ни в Турции, ни на Балканах, ни даже тут в Париже. И, если быть честным с самим собой, — даже запрещал себе вспоминать об этом долге. Он вообще запрещал себе ворошить прошлое...