Расплата
Шрифт:
— Придется все вспомнить, — ухмыльнулся Деревянко. — И не вздумай утаивать и что-нибудь врать. Почему ты не сообщил о встрече с Шабролем по дороге сюда? О чем вы сговаривались? Какие инструкции ты получил от него?
— Это была случайная встреча. Он екал сюда же.
— Я знаю, куда он ехал. С ним будем разбираться отдельно. Тебя переведут в другую камеру, дадут бумагу. И сутки сроку. Придется написать все, мой дон Лопес. И подробнее о твоих московских связях: кто посылал, с кем в паре, какие давали задания. Договорились?
— Я напишу, — внезапно согласился Венделовский.
— Вот и чудненько, — обрадовался
Они остались вдвоем с Монкевицем, который с нескрываемым удовольствием наблюдал за сценой допроса. Деревянко спросил строго:
— Ты готов? Понял, что от тебя требуется?
— Вам остается только дать указание. Я напишу все, что понадобится для следствия.
— Ну, молодец! С тобой приятно работать. Я скажу, когда тебе приступить к делу.
«Это конец, — думал в своей камере Венделовский. — Монкевиц с его гнусной рожей, оказавшийся на допросе, — это самый плохой знак, это конец. Он даст любые показания, какие будут угодны Деревянко. Но почему? Зачем я понадобился вдруг как враг, поумовец, троцкист?»
Он не мог понять. Жаль, что он так и не увиделся с Шабролем — ведь он тоже мог быть где-то поблизости и мог бы дать умный совет. Впрочем, нет, новая встреча с Шабролем погубила бы их обоих. Ведь и на его шею накинута петля. А может быть, это просто провокация, очередная ложь и Шаброль спокойно работает, останется жив. А ему пришел конец, это ясно.
Он принялся машинально писать в тетрадке, которую принесли в камеру: «конец, конец, конец...»
Нелепо гибнуть так лишь оттого, что Деревянко должен отчитаться в успешной работе: он раскрыл очередного врага народа, троцкиста, поумовца. Они там в Москве все с ума посходили в погоне за троцкистами, Зачисляют в их ряды кого угодно.
Черт возьми! Вероятно, это и есть причина его гибели: желание Деревянко выглядеть отличным работником, проницательным чекистом, от которого не укроется никто.
За почти двадцать лет закордонной работы у Венделовского не было ошибок. Промахов не было. Может, сказывалось и везение, но оно ведь не могло объяснить всех удач, всех отлично выполненных сложнейших операций. И на этот раз все началось открыто и обыденно, а выросло в смертельную опасность, в его полную зависимость от воли и желания другого человека, который однако был многократно страшнее всех его прошлых врагов типа Климовича, Перлова, Врангеля и всех, всех, всех.
Бежать невозможно. Оружия у него нет. Иначе он сам пулей положил бы конец всей этой ужасной истории. Сидеть и ждать смерти? И уйти из жизни запятнанным, с клеймом предателя? Нет, этого он не сделает. У него есть возможность оправдаться. Он напишет всю правду о себе, о товарищах, о Деревянко; Тетрадь надо спрятать, потом ее найдут. А сейчас — пока есть время — надо писать, писать всю правду...
Он писал весь день. Вся его жизнь уместилась в этой тонкой ученической тетрадке. Его родные, люди, с которыми жил рядом, друзья, враги — все они собрались здесь на листочках тетради.
Он писал взахлеб, как одержимый. О Деревянко, о той первой встрече в Карловых Варах, когда он почувствовал в нем чужака, о том, что таких людей нельзя подпускать к чекистской работе. О Шаброле, своих связных, о товарищах, которые появились здесь, в боевом отряде. Он будто прощался со всеми, находя в этой исповеди самые правдивые, самые точные слова.
К
вечеру, до крови срывая ногтя на руках, он отодрал кусок плинтуса у стены и засунул в щель тетрадку, скатав ее в тонкую трубочку.Когда за ним пришли, он был спокоен.
— Ну, написал? — спросил Деревянко, едва Альберт переступил порог его кабинета.
— Нет, не получается, — как можно ленивее ответил Венделовский. — Не знаю, что писать. Вы лучшее Монкевица попросите, он напишет, что нужно.
— Ах ты, мразь! — заорал Деревянко. — Чем ты занимался целый день? Ты же писал, охранник видел!
— Это ему показалось, — так же спокойно ответил Венделовский. — Я вовсе не умею писать...
...Его втащили в камеру полуживым, с кровоточащей головой, перебитыми ребрами, сломанной рукой. Он был без сознания и не приходил в себя до самого конца... Он не слышал, как подручные Деревянко ходили и ползали по камере в поисках тетрадки, не видел, как нашли се за отставшим плинтусом. Он так и не узнал, что тетрадка легла на стол Деревянко и что тот, кривясь и морщась, прочел ее от начала до конца. Он не почувствовал, как его вытащили из камеры, бросили в кузов грузовика и повезли куда-то на окраину города.
Там на следующий день его тело, изрешеченное пулями, случайно нашли в воронке от большой бомбы. Наткнулись на него бойцы интербригады имени Тельмана после атаки. Спорили, из какого отряда этот парень, узнать его было нельзя: вместо лица была кровавая лепешка.
А в отчете Деревянко, посланном в Москву, Венделовский был назван как раскрытый и расстрелянный пособник фашистов, активный деятель ПОУМа, выполнявший в Испании задание Троцкого...
Глава тринадцатая. ЧАС ПИК
ИЗ ПАРИЖА ОТ «ДОКТОРА» В «ЦЕНТР»
«По указанию Деревянко вернулся в Париж. Нуждаюсь новом сотруднике взамен 0135 отозванного в Испанию. Сведений о нем не имею. Прошу заменить 0135 Иржи Мрожеком разрешить поездку в Прагу.
Доктор».
ИЗ ПРАГИ ЧЕРЕЗ «ЦЕНТР» В ПАРИЖ «ДОКТОРУ»
«По указанию Центра выезжаю в Париж. Встреча Монпарнас кафе Куполь понедельник 20 часов среднеевропейского времени.
Иржи».
О боже, сколько было связано с этим великим городом! Сколько дней — радостных и тревожных, свободных от всяких дел и нагруженных с утра до ночи смертельной опасностью, прекрасных летом, весной и осенью, знойных от жары, когда асфальт становился мягким, пружинил и плавился, и в затяжные дожди, когда вечерами в лужах отражались сотни цветных рекламных огней, провел он в этом лучшем в мире городе! Ему казалось, он родился здесь, прожил интереснейшую, полную головокружительных происшествий жизнь и здесь суждено стать ему стариком. Иногда его посещали мысли о том, что и умереть по-справедливости ему положено в Париже, чтобы лежать под одной из березок, которые стали так разрастаться на кладбище Сен -Женевьев де Буа.