Расплата

— Вот мы и опять вместе, — шептала Липа, — и никто нас не разлучит; Никто, никогда, даже эта ненавистная старуха смерть.

— Зачем ты ее упоминаешь? — басил Дронов. — Да пусть сгинет к ляду.

Он ничего не сказал ей особенного и в тот день, когда уходил на первое в своей жизни боевое задание. После того как рявкнул в ночной тишине оглушительный взрыв и немцы, опомнившись, подняли бесцельную автоматную стрельбу, взбаламутив только собак, Дронов вскоре же бесшумно открыл своим ключом квартиру и увидел у высокого подоконника Липу. Положив мягкий подбородок на теплые ото сна, крестом сложенные руки, глядя сухими от горя и ожидания глазами в мерцавшее над железнодорожной окраиной небо, она устало вздохнула:

— Живой?

— Живой, — стараясь как можно беспечнее выговорить это слово, ответил муж.

— Боже мой, — вздохнула Липа. — Как часто будет теперь это повторяться? Раньше ты был только моим, а теперь принадлежишь судьбе.

Он гладил ее, как маленькую, по голове, заглядывал в страдающие глаза и говорил:

— Где же логика, Липа? Сначала ты пылала от возмущения при одной мысли, что наши отступают из города, а в их боевых рядах меня нет. Ты тогда почти в ярость пришла от одного лишь предположения, что я намереваюсь остаться в стороне от войны. Помнишь?

— Помню, — печально улыбнулась женщина.

— Вот видишь, — укоризненно вздохнул Дронов. — А теперь готова расплакаться, если я исчезаю всего на несколько часов из дома. Ерунда, Липа! — воскликнул он, сжимая тяжелые кулаки. — Я верю в свою счастливую звезду. Она ни за что не погаснет на небосклоне, если ты будешь рядом. Ты для меня — как свежий ветер. Перешагнешь порог нашей мрачной квартиры — и в ней будто солнце. А тебе теперь не нравится мой нынешний образ жизни? Что же мне делать, право? Ну, хочешь, пойду к немецкому коменданту, сделаю ручками «Хенде хох» и скажу после такого реверанса: готов, мол, вам служить до полной победы третьего рейха… Вот и живым останусь, если наши, разумеется, не приколотят.

— Да перестань ты, — с грустной улыбкой оборвала его Липа. — Ты мне прежде всего муж. Любимый муж, а не постылый. А уж боец партизанского отряда это потом.

— А по-моему, наоборот, — перебирая ее душистые волосы, возражал Дронов.

Так они и жили, деля поровну жалкий паек и возрастающие тревоги.

На футбольной площадке счет был уже четырнадцать-десять в пользу одной из команд, когда Липа заметила, что по узкой глинистой дорожке, ведущей от железнодорожного полотна к их дому, неторопливо поднимается в своем черном промасленном комбинезоне Иван Мартынович со своим стандартным чемоданом в руке. О таком рундучке можно было много песен и легенд сложить, ибо ни один паровозный машинист, кочегар без него не обходился. Липа заволновалась, бросилась в коридор, стала зажигать керосинку, поставила на нее кастрюлю с жидкой лапшой — этим единственным их продовольствием, которое надо было делить на весь день. А потом не выдержала и, как маленькая девочка, бросилась по крутой глинистой дорожке навстречу мужу, обняла его, прижимаясь высокой мягкой грудью, вся трепетная, хмельная от счастья.

— Сумасбродка! — радостно воскликнул Дронов. — На нас же изо всех окон смотрят.

— Вот и пускай. Пускай смотрят и завидуют, — возразила Липа. — Тебе куда-нибудь сегодня идти?

— Да вроде нет.

— Вот и хорошо. Будем любить друг друга от вечерней зари до утренней, — игриво рассмеялась она. Липа часто так говорила, по-бабьему откровенно, не стыдясь и не опуская глаза под его встречным, довольно смущенным взглядом.

— А ты чем накормишь, чтобы любиться от зари до зари? — засмеялся Иван Мартынович. — Супом из трех горошин, что ли?

Поправляя растрепанную прическу, она игриво промолвила:

— Остальные за Гитлером останутся. С него должок и получай.

— Получим сполна, — пробасил Иван Мартынович, и они спустились в свой подвал, а следом с криком «Папка приехал!» уже бежал за ними маленький Жорка со сбитыми во время футбольной сечи коленками и во все горло кричал на всю окраину:

— Ребята, я больше не играю, папка приехал!

В комнатах с предельно низкими потолками Дронов всегда чувствовал себя неуютно: голова едва-едва не касалась потолочных деревянных балок, всего вершка четыре, не больше, оставалось над ней, и если бы он делал здесь зарядку по утрам, то навряд ли бы ему удавалось поднимать руки вверх.

Дроновы наскоро пообедали, потому что при всем желании не было смысла задерживаться за столом, миски стремительно были опустошены. А сын после ужина снова убежал на улицу. И тогда взрослые остались в радостном одиночестве. Молча и исступленно они ласкали друг друга, словно прощались надолго, надолго. Никогда за все время супружества они не были так близки, как теперь. Жестокое бремя оккупации лишь сильнее их сблизило, словно слило два дыхания в одно.

Липа затаенно радовалась, что уже почти целый месяц никто не стучался в их низкие окна от Зубкова, не нарушал их такого светлого семейного счастья. И обоим начинало казаться, что тревоги и беды военного времени начинали обходить их порог, но это было обманчивым.

Однажды под утро, когда особенно крепким бывает сон, чуткая Липа очнулась от вкрадчивого стука. Был тот предутренний час, когда сумрак уже начинал рассеиваться над железнодорожной окраиной, но даже самый первый гудок Васильевской мельницы еще не прозвучал и тишина была светлой, еще не разорванной им.

— Иван, проснись, это к тебе, — встревоженно прошептала жена.

— Что? Кто там? — проговорил Дронов зевая, тотчас соскочил с кровати и стал нашаривать летние парусиновые ботинки.

Сложное непередаваемое чувство овладело им. Он был и рад пришедшему, и тревожился, потому что его появление несло с собой новые перемены, которые вторгнутся в его, Дронова, до этого относительно устойчивую и во многом спокойную жизнь.

— Подожди, Липа, я сейчас, — сказал он, делая шаг к дверям.

— Маскировку на окно опустить, свет зажечь? — грустно спросила Олимпиада, тягостно вздохнув при этом.

— Не надо, — откликнулся Дронов. — Я знаю, кто пришел, — и с этими словами мягкими неслышными шагами покинул комнату.

Когда дверь за ним захлопнулась, Липа всхлипнула и подавленно прошептала:

— Какая же я неудачливая, видимо, коротким будет мое бабье счастье.

Еще не видя человека, с которым должен был сейчас возвратиться Дронов, она уже глухо ненавидела его, чутьем угадывала, что несет он в их дом тревогу и ожидание опасности.

— Входите сюда, Сергей Тимофеевич, — шепотом пригласил Дронов, и в редеющем предрассветном мраке женщина напряженно всмотрелась в неожиданного гостя.

— Здравствуйте, Олимпиада Дионисиевна, — вежливо сказал вошедший. — С божьим праздником вас.

— А какой еще божий праздник? — вяло спросила Липа.

— Как какой? После двенадцати ночи ведь началось воскресенье.

— Разве? — подавленно вымолвила Липа. — Мы в этом подвале уже путать начали и числа и дни. Живешь в каком-то оцепенении и не знаешь, когда оно кончится, да и чем тоже.

— Зачем же так мрачно, хозяюшка, — усмехнулся пришелец. — Я, например, могу точно вам сказать чем.

— Попробуйте, если вы такой провидец, — пожав плечами, грустно откликнулась женщина.