Расплата

Раз в два-три месяца у него случались мигрени, и приходилось отлеживаться в темноте; но рвало его в таких случаях лишь изредка. Он много читал — только не о войне — и однажды опубликовал несколько стихотворений о природе в студенческой газете, под псевдонимом «Антон Петер». Он играл на пианино, отдавая предпочтение Шуману, и любил ходить в концерты. В театр он больше не ходил, с тех пор как однажды, по непонятной причине, почувствовал себя там дурно. Это случилось на восхитительном спектакле: «Вишневом саде» Чехова в постановке Шарова. Во время одной из сцен, когда мужчина сидел за столом склонив голову, а женщина снаружи, с террасы, окликала кого-то, им неожиданно овладел необъяснимый ужас, такой сильный, что ему пришлось немедленно выйти на улицу. Там, в толчее, среди людей, трамваев и машин, чувство это исчезло так быстро и бесследно, что через несколько минут он спросил себя: а было ли что-то на самом деле?

Каждую неделю Антон отвозил на мотороллере сумку грязного белья на Аллею Аполлона и обычно оставался там обедать. Время шло, и его все больше раздражал царивший там буржуазный порядок: никаких отступлений от раз и навсегда установленных правил, никогда ничего не ломалось, не рвалось, не делалось на скорую руку — и все было самого высокого качества. Еда подавалась на блюдах, вино — в графине, дядя никогда не появлялся без пиджака или в небрежно повязанном галстуке. Когда же дядя или тетя заезжали к нему, по их лицам видно было, что их раздражает как раз обратное. Дядя говорил в таких случаях, что он тоже был когда-то студентом.

В 1956 году Антон получил диплом и начал готовиться к докторскому экзамену, работая ассистентом в нескольких больницах. Он решил, что будет специализироваться по анестезии. Конечно, терапевт или кардиолог, имеющий частную практику, мог заработать в два-три раза больше; но у такого врача совсем не оставалось бы свободного времени, а сам он рисковал очень скоро свалиться с язвой желудка или сердечной болезнью; анестезиолог же освобождался, как только закрывал за собою дверь больницы. Собственно, и с хирургами дело обстояло так же, но то была работа для мясников. Впрочем, Антон выбрал анестезию не только поэтому. Его захватывало хрупкое равновесие, которое нужно было сохранять в то время, как мясники вонзали в человека свои ножи, балансирование на тонкой грани между жизнью и смертью, забота о беспомощном существе, погруженном в бессознательное состояние. У Антона были в какой-то мере мистические предположения, что наркоз не делает пациента вовсе бесчувственным, что анестезия приводит лишь к тому, что он не может показать свою боль, а после снимает воспоминание о перенесенной боли, в то время как пациент из-за нее стал уже другим человеком. Когда пациенты приходили в себя, всегда было видно, что было у них в прошлом. Но однажды он высказал это коллегам, разговаривавшим о парусных яхтах, и те посмотрели на него так, что ему стало ясно: такие мысли лучше держать при себе, если не хочешь, чтобы на тебя показывали пальцами.

Кроме того, существовала политика. Она была всегда, но Антон почти не следил за нею, и особенно мало — за внутренней политикой. Он читал газетные заголовки, но немедленно забывал их. Как-то раз коллега-англичанин спросил его о государственном устройстве Нидерландов, и выяснилось, что Антон знает о собственной стране не больше, чем о Германии или Франции. Вместо того чтобы читать газету, он решал появляющиеся в ней ежедневно кроссворды. Их он не пропускал никогда, и справлялся с этим весьма ловко. Увидев на чьем-нибудь столе газету с не до конца разрешенной головоломкой, он считал делом чести найти хоть на несколько слов больше, чем его предшественники, которые обычно отступались из-за какой-нибудь глупой ошибки. Если он решал кроссворд целиком, то удовлетворенно разглядывал аккуратно заполненный квадрат. То, что буквы часто имели две функции — в горизонтальном и вертикальном слове — и что слова эти удивительным образом сочетались, приводило его в восторг. В этом было что-то поэтическое.

В том же 1956 году он должен был впервые участвовать в выборах. Во время еженедельного обеда на Аллее Аполлона дядя спросил, за какую партию он собирается голосовать. Он сказал, что за либералов, и на вопрос: почему? — не нашел ничего лучшего, как ответить, что все его друзья за них голосуют. По мнению Ван Лимпта, это был наихудший способ выбора; он начал рассуждать и через несколько минут полностью переубедил Антона. Современный либерализм, сказал дядя, совмещает пессимизм по отношению к людской солидарности с декларацией максимальной свободы индивидуума. Но человек либо пессимист, и тогда он подчиняется навязанному правительством порядку, либо оптимист и больше всего ценит свободу. И то, и другое одновременно невозможно. Человек не может сочетать в себе пессимизм социалиста с оптимизмом анархиста. Но именно это и есть либерализм. Таким образом, все очень просто, сказал дядя, необходимо только понять: пессимист ты или оптимист. Вот он — кто? Антон поднял глаза на дядю, снова опустил их и сказал — пессимист.

В результате он голосовал за социал-демократов, как и его дядя, принадлежавший к влиятельной группе членов партии, из которой вышло большинство бургомистров и министров. Позже Антон поймет, что почти никто не голосует рационально, но — из личного интереса, или — потому, что в какой-то определенной партии чует запах родного гнезда, или — потому, что лидер списка внушает ему доверие. В этом было, на самом деле, что-то биологическое, так что позже Антон стал голосовать за вновь созданную, более правую партию, заявившую, что различие между левыми и правыми устарело. Внутренняя политика, однако, была ему тогда безразлична: он интересовался ею не больше, чем выживший в авиакатастрофе интересуется бумажными самолетиками.

2

О коммунизме и внешней политике ему пришлось задуматься позднее в том же году. Вторая половина 1956 года стала для читателей газет землей обетованной: крах в Польше, скандалы в королевской семье, франко-английское нападение на Египет, восстание в Венгрии и интервенция Советского Союза, высадка Фиделя Кастро на Кубе. За несколько недель до того, как Кастро проделал свой фокус в Карибском море, в Голландии отдавалось еще эхо русских танков, громыхавших по Будапешту, и слышнее всего оно было рядом с домом Антона, возле огромного здания «Felix Meritis» [65] , построенного в восемнадцатом веке, где располагалась штаб-квартира коммунистической партии. Через весь город тянулись сюда разгневанные толпы, жаждущие уничтожать все, что относилось к коммунистам, — от их книжных магазинов до окон их жилищ. Им помогала пресса, публиковавшая адреса: косвенно, под видом объективной информации, сообщалось, что жилище такого-то или такого-то руководителя партии, живущего там-то и там-то, вчера почти совсем не пострадало. И на следующий день кто-нибудь являлся по указанному адресу, чтобы поработать основательнее. А покончив с этой работой, люди стали собираться у здания «Феликс Меритис» на Императорском канале; тысячи людей осаждали его два дня и две ночи.

65

Счастье достойным (лат.). Это здание, украшенное приведенным девизом и построенное в 1787 г., после второй мировой войны отдали компартии Голландии. До 1986 г. там помещался ее ЦК и редакция газеты «De Waarheid» («Правда»).

Дом превратили в бастион. Все окна нижнего этажа были наглухо забиты досками, в верхних этажах не осталось ни одного целого стекла, а на крыше можно было видеть мужчин в касках. Иногда там появлялись и женщины, что вызывало удесятеренный рев толпы. Тот, кто хотел войти в это здание или выйти из него, должен был позаботиться о надежной полицейской защите. Полиция с резиновыми дубинками и пистолетами пыталась отогнать толпу на другую сторону канала, но полицейские и сами рисковали из-за града камней, непрестанно летавших в воздухе. Мужчины, стоявшие на крыше, тоже бросали камни — те, что прежде попали через окна внутрь; струей воды из брандспойта они отгоняли группы людей, слишком близко подходивших к дому. По каналу постоянно дрейфовала серая полицейская лодка, чтобы вылавливать упавших в воду.

Но Антон не интересовался всей этой кутерьмой и, конечно, не принимал в ней участия. А когда при нем заводили разговор об этом — делал вид, что его это не касается. Он не мог освободиться от чувства, что все это, хотя и было ужасно, напоминало детскую игру. Кроме того, ему казалось, что, на самом деле, большинство было очень довольно тем, что случилось в Будапеште: это подтверждало их мнение о коммунизме. И, конечно, у всех на уме было одно: как бы произвести побольше шума. Узкая улица, на которой жил Антон, использовалась, чтобы подойти к зданию с тыла, с Принцева канала, откуда, как рассказывал торговец рыбой, они тоже нападали, и даже бросали бутылки с бензином. Доведенный шумом до отчаяния, Антон отправился в кино, на «Седьмую печать», а вернувшись домой, поставил громкую музыку: Вторую симфонию Малера. Но шум не прекратился и ночью. Антон даже решил провести следующую ночь на Аллее Аполлона, где было спокойно, но после подумал, что вряд ли все это будет продолжаться еще одну ночь, и вечером после работы поехал домой.

Темнело, и в окнах видны были зажженные свечи. На многих домах висели приспущенные в знак траура флаги. Чтобы обезопасить мотороллер, он припарковал его подальше от дома и пешком пошел в сторону своей улицы.

Народу стало еще больше, и все были возбуждены сильнее, чем накануне. С трудом пробился Антон сквозь толпу к своей двери. Но тут со стороны Императорского канала выехали полицейские машины и двинулись, сигналя ревущими сиренами и зажженными фарами, на толпу, газуя, тормозя, снова газуя, появилась конная полиция с обнаженными саблями, мотоциклы с колясками въезжали на тротуары, съезжали с тротуаров, и, свешиваясь с них, полицейские в шлемах били людей длинными черными дубинками. Началась паника, люди метались меж домами, но Антон, к своему удивлению, заметил, что сам он успокоился. Сперва он был несколько возбужден, но теперь, когда вокруг царили избиение и крики и люди падали, сбитые с ног, или, окровавленные, пытались укрыться в безопасном месте, он почувствовал странную покорность обстоятельствам. В маленький открытый коридорчик, куда кроме его двери выходила дверь рыбного магазина, набилось не меньше дюжины человек. Он был прижат спиною к двери своего дома. Ключ он держал в руке, но понятно было, что, если ему и удастся развернуться, открывать дверь нельзя, потому что толпа эта в одно мгновение заполнит и лестницу, и комнаты, а когда их удастся выставить вон, он многого недосчитается. Прямо перед ним стоял здоровенный парень, спиною изо всех сил прижимавший его к двери; но на самом деле и на парня тоже давили — те, кто стоял дальше. В правой руке парня был большой серый булыжник, который ему приходилось держать на уровне плеча. Чтобы в давке ему не сломали ненароком нос и чтобы иметь возможность дышать, Антону пришлось повернуть голову вбок, но краем глаза он видел грязные ногти и мозоли на пальцах парня.

Вдруг все отхлынули от двери. Парень оглянулся — может быть, хотел посмотреть, кого это он все время прижимал спиной, — вышел на середину улицы, снова оглянулся и остановился.

— Привет, Тон, — сказал он.

Антон вгляделся в широкое, грубое лицо. И вдруг узнал его.

— Привет, Факе.

3

Несколько секунд они смотрели друг на друга: Факе — с булыжником в руке, Антон — с ключом. Суматоха на улице продолжалась, но центр побоища переместился ближе к Принцеву каналу.