Распутье

– Твои друзья красные волки, а может быть, серые, – усмехнулся Лапушкин.

– Это я уже слышал. А волки могут быть и друзьями. Не знали такого? Слышали о волке по кличке Черный Дьявол? Черном волке? Тоже не слышали. Да, тот волк мог быть врагом и другом. Жил среди людей, любил людей, ненавидел людей, мстил людям, если они делали ему больно. Волк и тот понимал, что за боль надо платить кровью. А я человек, понимающий человек. Вижу, вы не понимаете того, что я говорю. У того Чёрного Дьявола был тонкий ум и чуткое сердце. И это у волка-то! Мстил он жестоко. Но люди, понимающие люди, простили ему ту месть. А вы не найдете в себе сил, чтобы мне простить, поверить. Раз пришел сдаваться, значит, дозрел, значит, понял, значит, принял вас и вашу власть. Пришел, чтобы сказать: «Если виноват, то простите!» Даже такое пришел сказать, хотя виновным себя не считал и не считаю. А ты, Лапушкин, кричишь на меня, не хочешь понять мою душу. Со мной надо по-человечески говорить, может быть, я что-то бы подсказал вам дельное. Ну, расстреляете, а земля-то все равно дышать будет, шибко дышать будет. Потом, придет час, тебя расстреляют, дых земной от этого не остановится. Ни моя смерть, ни миллионы других смертей дыхания земного не остановят! Жизнь не остановят! Хотел я рассказать вам, как мне трудно жилось в тайге одиноким «черным дьяволом», чтобы вы поняли мою душу, а вы оборвали меня, мол, не интересует этот вопрос. Тебя интересовало, кого я убил, кого ранил. Кого надо убил, кого надо ранил. Лишнего не тронул. Тебя интересует, как я оказался в числе неуловимых? Меня спасал народ. Вот и возьмите тот народ, и тоже его под расстрел! Не понимаете вы меня и сейчас, – говорил Устин, переходил то на «вы», то на «ты». – Да и где вам понять? Плюёте в душу, еще и злыми словами раните.

Замолчал, сел на кровать, уронил голову на руку, закрыл глаза.

– Вы любите коней? – встрепенулся Устин. – Был у меня конь Коршун, подарок тестя, всю войну я с ним прошел, понимали друг друга без слов. И вот ваши арестовали моего отца, которого, да вы знаете, Петров зарубил, я бросился было вслед конвою, чтобы отбить своих, пострелять и порубить конвоиров, того же Петрова, а тесть убил подо мной своего же любимого коня. Убил ради того, чтобы другие жили, ваши жили, а наши бы погибли. А почему?.. Бессловесная была тварь, а понимала меня.

– Гражданин Бережнов, вы ведете себя не как заключенный, а…

– А как ваш друг, а не враг, – усмехнулся устало Устин.

– Вы ненавидели красных?

– Безусловно, потому что я был белым. Запишите, что да, красные тоже были враги, мои враги. Записывайте, Лапушкин, а то ведь я потом могу сказать, что красные были друзьями, что я не рубил их, а бил плашмя, как друзей – так, полюбовно.

– Я вам приказываю не называть меня по фамилии, я для вас гражданин следователь! – вскипел Лапушкин и расстегнул кобуру.

– Вот этого при мне не надо делать, Лапушкин. Ну, выхватывайте револьвер, выхватывайте. Три, четыре…

Лапушкин не сразу сообразил, что и произошло, только страшная боль пронзила руку, она повисла, револьвер уже был в руках Устина. Он спокойно сказал:

– Теперь, захоти я уйти отсюда, будь передо мной моих лет человек, я бы его убил, охрану тоже перестрелял и постарался бы на вашем же коне удрать от вас. Но вы всего лишь мальчонка, которому дали опасный предмет. Возьмите револьвер, пока я не соблазнился. Спрячьте в кобуру. Рука болит, тогда я сам засуну. Даже застегну. Я вам хочу напомнить, Лапушкин. Дело было покосное. Мы гребли сено. Смотрю, ко мне летит Коршун, конь мой. Подлетел, остановился, как вкопанный, оглядывается назад. Я пал ему на спину и в сопки, а тут вы, ты тоже в той компании. Я выскочил на половину Дубовой сопки, спрятался за дубом. И такое у меня было желание разрядить винчестер, что ажно руки чесались. Ты знаешь, Лапушкин, как я стреляю? Вот и хорошо. Если буду жив, то научу тебя, а то можешь зазря погибнуть. А вас всего десять. Это на одну минуту стрельбы, Лапушкин.

– Да хватит вам, Лапушкин, Лапушкин! Зовите меня просто Костей.

– Зачем же, просто у вас такая мягкая фамилия, а потом я детей своих часто называю лапушками.

– Рука болит.

– Пройдет, не со всей силы ударил. Вы, значит, орете, куда, мол, девался бандит? С сопки в бинокль его видели на покосе! Поднял я винчестер, Костя, взвел, взял тебя на мушку… Какой же ты, малец, красивый, и тоже грозишь моей Саломее револьвером. Опустил. Думаю, как только начнете наших бить, или еще там что, то начну стрелять. Ушли вы. Решил я уходить за границу. День собираюсь, еще день. Нет, не приемлет душа чужую землю. Уж умирать, так на своей, лежать, так в своей. И снова уходил от вас. Вот это вы должны понять, что люди не хотят чужих стран. Людей должны понять. Не поймете, то многих загубите.

– А сколько вы убили человек в боях и не в боях, гражданин Бережнов?

– Много, даже очень много. Но тех, что убил в боях, те давно уже забыты.

– Страшный вы человек, гражданин Бережнов!

– Может быть. Но тех, кого расстрелял ради мести, те стоят и до сих пор перед глазами. Знать, неправедно убил! А самому-то, как это ни странно, жить охота. А это значит, что надо бежать отсюда. Одно только и сдерживает, что побег не обойдется без крови. А я крови больше не хочу.

Лапушкин отступил к двери.

– Не бойся, я еще не созрел для побега. Хочу видеть, чем это кончится. Я ведь долго во всем зрею. Тебе этого понять трудно. Ты молод, неопытен, а я солдат. Но через тебя я бежать не буду. С детьми я не воюю.

– И правда, вы какой-то не такой, как все бандиты. Я ведь уже многих допросил, видел слезы, мольбу, а вы ни о чем не просите. Даже грозите, – задумчиво проговорил Лапушкин. – Почему вы такой?

– Я давно уже отвык просить, привык брать. А потом, кого вы допрашивали, были бандитами, я же – солдат. А честь солдатская для меня дороже смерти.

– Георгиевский кавалер полного банта. Шевченок столь не имел. А потом ордена, медали. Сколько же у вас наград?

– Со всякой мелочёвкой, как Анна, Владимир, два десятка наберется. Но все это не главное, хотя я те награды храню как память о каждом бое, где я не проиграл, а выиграл. Награды – это память, признание твоего ума.

– И еще геройства…

– Может быть, и геройства. Расскажи, кто и как убил Шишканова?

– Я же говорил, что убил Кузнецов, а как, тебе ли не знать. Убили из засады. Кто-то подсказал, что Шишканов будет ехать. Вот и все.

– Если по-человечески, то ведь это Шишканов уговорил меня, чтобы я шел сдаваться. Встречались с ним в тайге. Пошел к вам. Любил я Шишканова, верил ему…

– Гражданин Бережнов, у меня есть идея…

– Большевистская или…

– Не шутите. Я говорю серьезно. Очень серьезно! Вы и только вы могли бы уничтожить ту банду! Три дня назад эта банда ворвалась в Достовку, убили председателя сельсовета, детей. Ну сколько это может продолжаться?

– Волки, только волки убивают друг друга. А я тоже волк.

– Охотники рассказывали, что и медведи тоже убивают медведей. Вот тигры, те будто не убивают друг друга? Так или нет?

– Может быть, и так. Тигром не был. Значит, я вам помогаю разбить банду Кузнецова, а вы меня отпускаете домой? Вы мне, а я вам?

– Нет, судить мы вас так и так будем.

– Это за что же?

– За партизан, что вы убили под Чертовой Лестницей, за кражу оружия.

– Откуда вам это известно?

– Нашелся среди партизан знаток, который узнал вас по выстрелам, и в лицо узнал. И за то, что вы пришли сюда с одним винчестером, забыли прихватить тридцать винтовок и пулемет, а там были еще патроны. Остальное, как мы уже обговорили между собой, не подсудно. Вины вашей нет, все больше стечение обстоятельств и случайностей. Да и наша грубость, наша негибкость. Отрицаете это или признаете?

– Ну ин хватит, я тоже человек и хочу отдохнуть и подумать. Исповедаться пред собой.

– Вы ведете себя, гражданин Бережнов, как барин. Я вам многое прощал, даже мальчишествовал перед вами. Это-то вы должны были понять?

– Да, гражданин следователь, немного я перебрал. И не такой уж вы мальчишка, как я думал о вас.

– Да нет, почему же, мне всего двадцать три года. Против вас, фронтовика-героя, – мальчишка.

– Но все равно оставьте меня. Вы об Иване Шибалове ничего не слышали?