Распутье

– Прощай, Костя! Позовешь – сразу приду. К тебе тоже, Гаврило, приду. Дал слово, возвращать не буду. Главное, что поверили.

– А ко мне придешь? – усмехнулся Лагутин.

– А кто ты сейчас?

– Председатель райисполкома, Сланкина не избрали. Уехал злой на весь мир.

– Не успел опоганить Шибалова, – вставил Устин.

– Здесь дело темное. Шибалову дали один год, хотя он вины за собой не признал. А ты хорошо выступил. Это, возможно, повлияло на судей. Два года – не срок!

– Для меня, Петро, – не срок, а Шибалова и такой приговор может надломить. Ну ин ладно. Перемелется, отстоится, жить будем. Прощайте! Кажется, впервые за всё время я спать захотел.

24

Наконец-то закончились годы разлуки с семьей. Устин возвращался домой. Будто бы в мире ничего и не изменилось. Хотя нет, изменилось. Умер Ленин. Эту весть даже многие заключенные встретили не без содрогания. Кое-кто плакал. У Устина тоже катились слезы. Почему? На этот вопрос Устин и сам себе бы не ответил. Просто было ощущение, что что-то рухнуло, да и жалко было мудрого, сильного человека. Устин не считал себя слабым и любил сильных. Он был один из немногих, кто смог не только познакомиться с трудами Ленина, но и получить разъяснения грамотного и умного Ивана Шибалова. Не раз за время своей скрытной жизни в тайге Устин бывал в его двухэтажном доме-крепости на Ноте-реке, не раз беседовали они вечерами в охотничьем зимовье или у таежного костра о гражданской войне и мировой победе пролетариата. Жгучая ленинская правда проникала в его сердце.

Заключенные имели возможность читать газеты, книжки. Устин довольно часто общался с Иваном Шибаловым и даже славно пел в самодеятельном хоре, который тот организовал. Заключенные выступали с концертами в клубах Спасска. Пели романсы и хоровые песни. Шибалов сам писал пьесы и играл Ивана Грозного, Петра I. Когда один из главных актеров вышел на свободу, Устин стал исполнять роль жутковатого и шельмоватого Меньшикова. На смерть Ленина Шибалов написал пьесу, в которой Устин должен был играть роль Керенского. Хотя этот образ был ему несимпатичен, и он отказывался, его уговорили. Пьесу отрепетировали, готовились выйти на сцену, но играть ее запретили: усмотрели некую идеологическую крамолу. На что Шибалов сказал: «Ну вот и всё. Отыгрались. Жди дворцового переворота. Читал статью Сталина о Троцком? Вот с этого и начнется».

Но все это уже было в прошлом, главное, что он идет домой, в родную тайгу. Пел песни, дурачился, как мальчишка. Жуткое прошлое позади. Свобода! Мирная жизнь, пашня, Саломея, дети и любимая тайга – всё это впереди.

Придет и скажет:

– Ну вот, я и пришел домой. Навсегда пришел.

Сокрушался, что ничего не известно о Журавушке. Наверное, он всё же погиб. Если бы был жив, то хоть как-то подал бы знать о себе. А Арсё? Тому что, он мог уйти к своим на Большую Кему или ещё куда.

Как ни спешил Устин домой, всё же забежал к Петру и Насте Лагутиным в Чугуевку. Обнялись. Рады, что прошлое перечеркнуто. Поговорили о том, о сём, пожалели неприкаянного Журавушку, невольно заговорили о политике.

– Россия набирает силу. Генсеком стал Сталин. Идет наступление на НЭП.

– Ну и что, Петро?

– Спешим построить социализм, только и всего. А базы для того строительства нет. Ладно, молчу. Прошли времена разговоров, кажется, начнутся времена действий.

– А как коммуны?

– Коммуны – дело скороспелое. Такую коммуну организовали уборковцы. Свели в кучу коров, телят, коней, ссыпали зерно и муку в один амбар. Будто пошло дело. Но скоро закосило. Тот не хочет работать, другой, глядючи на него, тоже перестал ломать спину. Кончилось тем, что съели всё и разбежались. Сейчас идут к нам и просят зерна, коровёнок. А где их взять? Я против таких коммун, они только подрывают веру в наши деяния. А с НЭПом мы торопимся, потому что Россия только начала набирать силу. Снова задумывается какое-то преобразование. Прав Иван Шибалов, с государственной машиной играться нельзя. Пошло дело – крепи его.

– Как дела Хоминых?

– Уехали в Сибирь. Кое-кто хотел конфисковать у них дом и разную живность, но я не дал. Они были с нами, чего же еще. Пусть устраиваются заново.

– Как Шибалов, одыбался?

– Нет, все время в тайге, ни с кем не общается. Приезжал я к нему, отказался разговаривать со мной, мол, с руководящими работниками говорить опасно. Хватит, мол, того, что было. Ушёл в себя. Народ к себе не подпускает, сторонится, даже боится, чтобы снова такое же не повторилось.

– Вот и молодец. Умение молчать, сейчас, пожалуй, самое главное. Я пошёл. Руководи мудро, так же, как это делал Шишканов. Забегай к нам.

На Приморской земле наступил, хоть и тревожный, но мир.

По тропе шел Федор Силов. Поседел мужик. Но шёл упруго, шёл быстро. Устин насторожился, хотел уйти с тропы, но тут же остановил себя: хватит от людей прятаться.

– Здорово, Устин! Как жив?

– Здорово, Федор! Жив твоими молитвами. Спасибо за заступу. Бегу домой, дышу таежным духом. Как ты?

– Осел на землю. Пашу и сею. Деньгу гребу лопатой, – хитро усмехнулся Силов. – Сельхозналог – дело не накладное, сдаем, излишки продаем. Сбывается ленинская мечта: сделать каждого мужика зажиточным. Разве что Афонька, что жену продавал, так и остался бедняком. Одно меня тревожит, что полжизни отдал рудам, а теперь никто ими не интересуется.

– Да, ты говорил уже. Тревога знакома. Как у тебя прошла партийная чистка?

– Едва удержался. Отца припомнили, убийство Ванина, карты геологические. Да ёкто бы говорил, а то ведь говорили-то враги мои, чтобы свести со мной счеты. Не по-душевному всё то, а по злобе. Уж так на меня наплели, что глянул я на себя со стороны – враг, враг всего рода человеческого. Ажно жутко стало, неужли я такой плохой? Приплели, что я убивал мирных корневщиков, с генералом Крупенским с одной чашки едал. А раз так, то и замашки у меня чуждые, генеральские. Хапуга, рвач. Астафуровы припомнили, как я у них отобрал рудное место и продал Анерту. И нутро-то у меня гнилое, не нашенское, не пролетарское, а самое что ни на есть беляцкое. Едва не выложил партбилет. Суть-то в том, что на ту чистку приходят не только партийные, но всяк, кто хочет. Вот и обливают грязью нас, коммунистов. Я против таких чисток. Пусть меня чистят большевики, а не всяк, кому вздумается. Так можно почистить, что, как говорится, и дитя с грязной водой выплеснуть.

– Сейчас не выплеснули, могут потом выплеснуть.

– Такого не должно случиться. Раз побаловались – и будя.

– Чего в наши края-то заходил?

– Как тебе сказать? Итъ я заполошный по части помощи людям. Ходил к вашим, чтобы отнести денег и гостинцев Саломее. Ты-то не будешь ревновать меня, как однажды приревновал Козин?

– Нет, Федор. Одно скажу, что зря ты такой добрый.

– А ты разве не такой?

– Вот и плохо, что мы такие. Но не будем жалеть.

– Был я недавно в городе, там настоящий тарарам. Работает вовсю Чосен-банк, создаются разные акционерные общества, словом, продаю-меняю. Видел Бринера, хошь знать, то даже обрадовался. Сам предложил ему свои услуги, мол, готов искать для него руды. Отказался, только и сказал, что успеть бы выкачать то, что есть на Тетюхинском руднике. Скоро, мол, так и так выгонят нас большевики. Напомнил ему о словах Ленина, что эта новая линия на несколько десятков лет обозначена. Отмахнулся и сказал, мол, хоть бы еще лет пять продержаться. В Горянку забегал. Посидели мы с братом твоим Алексеем и Макаром Сониным, повспоминали своих, попили медовушки, поговорили о том, что валко идет у нас жизнь. Пожалковали с дедом Сониным, что нет у нас разворота, сидим, как сычи за горами.

– Скоро и здесь будет колготно. Скоро начнут пилить у нас лес, какой-то купец образует акционерское общество.

– Радости мало, выпилят тайгу, зверя разгонят, – нахмурился Силов. – Вот рудники бы начали ставить – это уже дело. Колготно будет, но стране прибавка.

– Как там Козин живет?

– Хорошо жил. Вместе с ним мы партизанили. Потом он осел на землю, теперь его забрали в милицию, так партия приказала. Правит службу, прямо скажем, честно. Степана Глазова ты чуть знал, командиром партизанского отряда был, так вот он у Федора начальник. Тоже вроде худого не творит. Партийную чистку оба прошли без задоринки. Правда, выступали против него Гурин и Розов, но их голоса в счет не приняли. Оба стали купцами, а купцам у нас веры нет и не было. Правда, в партизанщину они помогали деньгами, хлебом, но воевать не воевали. Гурин и Розов – не разлей вода.