Распутье

28 августа на станции Урульга проходила последняя конференция большевистского правительства. Докладывал Сергей Лазо [59] .

– Тревожное положение на западе, не менее тревожное оно и у нас. Чита пала. От Хилка до Могзона испорчен путь на пять дней. Это для нас передышка. За Карымской мы взорвали мосты, испортили телеграфные провода. Нам нет другого выхода, как распустить армию и перейти на партизанский способ войны.

В том же ключе выступил и Балябин:

59

Лазо Сергей Георгиевич (1894–1920) – военачальник, участник Гражданской войны в Приморье, принимавший активное участие в установлении советской власти в Сибири и на Дальнем Востоке. В феврале-августе 1918 г. был командующим войсками Забайкальского фронта. С осени 1918 г. – член подпольного Дальневосточного областного комитета РКП(б) во Владивостоке. С весны 1919 г. командовал партизанскими отрядами Приморья. С декабря 1919 г. – начальник Военно-революционного штаба по подготовке восстания в Приморье. 6 марта 1920 г. Лазо был назначен заместителем председателя Военного совета Временного правительства Дальнего Востока – Приморской областной земской управы, примерно в это же время – членом Дальбюро ЦК РКП(б). 3 апреля 1920 г. Сергей Лазо последний раз выступил на заседании Совета рабочих и солдатских депутатов в Народном доме во Владивостоке. 5 апреля арестован и убит японскими интервентами.

– Мы понесли поражение, и очень серьезное. На это есть объективные причины: пятнадцать процентов наличного состава нашей армии стали уходить в отпуска, уходили и старшие года. Вопреки постановлению, по домам, к местам своего формирования уходили целые части, не говоря уже об отдельных лицах. Таким образом, когда началось наступление белочехов, у нас на фронте осталось мало бойцов, да и те были раскинуты на большом протяжении.

По данным нашей разведки, у Семенова четыре тысячи штыков и сабель, его банда составлена из бурят, хунхузов и казаков. Подпирают чехи, жмет Семенов, со дня на день жди японцев. Второй Аргунский полк отказался от службы, а четвертая сотня целиком ушла домой. Против Семенова, чтобы прикрыть наши части, была оставлена Куэнгинская сотня, но и эта ушла в сторону, не приняв боя. Решено ликвидировать Даурский фронт. Возможность сопротивления Семенову и белочехам исключена. Мы остались без артиллерии и броневиков. Армию распустить, организовать партизанскую войну. Фронтальную борьбу прекратить…

В таком же духе выступили и другие руководители армий.

Забайкалье было отдано Семенову, белочехи же довольствовались занятием Иркутска и других городов, помогли закрепиться Семенову в своем «поместье».

– Ну, Евлампий, а мы куда? Снова мы ничейные и снова не у дел. Давай драпать домой, там хоть люди свои, своя тайга. Здесь нас замурыжат. Хватит, навоевались под завязку. Пусть другие столь же повоюют. Так и тронем с молитвой да «Интернационалом», авось и пронесет нас нечистая сила. Богу не до нас. Пошли.

И пошли они, забросив котомки и винтовки за спину, пошагали по линии железной дороги. Долог еще их путь до дома, долог. Прошел слух, что сюда идут японцы, что атаман Колмыков уже осадил Хабаровск. Прошмыгнуть бы мимо мышатами.

– Должны прошмыгнуть.

– Прошмыгни, ежели Семенов объявил мобилизацию офицеров и солдат. Ежели нас в Иркутске подкупили правдой, то здесь будут брать штыками и плётками. Наш – то вставай в строй, а ежели красный – то иди на распыл. Да и другая сторона тем же занята.

– Чё же предлагаешь?

Макар молча снял винтовку, выдернул затвор, бросил винтовку на одну сторону насыпи, а затвор на другую.

– Ты тоже бросай, прикинемся мужичками, и баста. Надобно еще сменить шинелишки на рваные зипуны, и тогда наша взяла.

Не успели фронтовые друзья обменять шинели на зипуны, как нарвались на казачий разъезд. Были схвачены и отправлены на станцию Макавеево, где их без лишних слов бросили в «вагон смерти» – в тюрьму на колесах.

Но Макар не струсил. Он вошел в вагон, сел на лавку, по-хозяйски осмотрелся.

– Эко! Ране всё боле в теплушках езживал, а теперича в настоящем вагоне.

– Ты что, чокнутый! – удивился каратель. – Ить ты попал к самому Тирбаху. От него никто еще живым не уходил.

– Господи, Тирбах-Мирбах, да что, у нас нет русских палачей, что ли? – в сердцах то ли серьезно, то ли наигранно проговорил Макар. – В таком вагоне и поездить не грешно.

– Погоди, еще как запоёшь, Тирбах выбьет из тебя комиссарство.

– Что?

– Комиссарство, говорю.

– Тю, дурак, неужли нас приняли за комиссаров? Ну, дела… На фронте не убили, от красных ушли, а тут нас в комиссары. Разберутся, – спокойно говорил Макар, расстилая шинель на лавке.

– Ложись! – крикнул казак-охранник и первым упал на пол.

Макар только успел взглянуть на бронепоезд, что шел мимо эшелона, и тут же упал. Из бронепоезда взахлёб стучали пулеметы, пули прошивали вагоны, разили людей. Это забавлялся Тирбах.

Миновало. Поднялись. Макар спросил казака:

– Пошто он свое же добро портит? Окна побил, вас мог увечить. А? И откель ты узнал, что ложиться надо?

– Тирбах мимо всех поездов смерти таким манером проезжает. Вам что, вы живы остались. А в теплушках он навалил гору трупов, и никто их убирать не будет. А тут жара, передохнут все ваши.

– А кто наши-то?

– Красные, кто же еще больше. Аль и впрямь полудурки, что бегут домой с фронта, аль прикидываетесь такими? – пожал плечами казак, запирая купе.

– Ну, Евлампий, кажись, мы влипли добряче. Отсюда нам не выбраться живьём. Прошли огни и воды, и медные трубы, а попали Тирбаху в зубы. Наслышан я о нем.

В купе втолкнули избитого человека. Лица не узнать, разбит в лепешку нос, снята кожа. Но Макар все же узнал – это был комиссар их роты. Тихо присвистнул, сел и задумался. А Евлампий уже хлопотал над избитым: уложил на лавку, напоил из солдатской фляги, где осталась капля воды. Тоже узнал комиссара. К утру тот умер, не приходя в сознание. Но никто не пришел убрать труп. Он скоро начал разлагаться. В разбитые окна летели рои крупных мух, тошнотворный запах душил. Пытались кричать, звать на помощь, но все тщетно.

Неделя мук – и они у Тирбаха. Сам соизволил допросить комиссаров. Тирбах не стал изощряться в допросах, только спросил:

– Комиссары? Нет. Если нет, то будете. Пятьдесят шомполов – и на дыбу, а потом ко мне! – приказал Тирбах.

Снова привели друзей из предбанника, но они уже едва стояли на ногах.

– Теперь вы скажете мне, кто вы? Ну!

– Солдаты. С фронта идем домой, вот и влипаем: то к красным, то к белым. И каждый наровит тебя в нужник носом. А рази мы не защищали Россию и царя? – еле ворочал языком Макар. – Защищали, грю, ежели что – снова будем защищать.

– Неужели? Извините, господа солдаты, что я вас побил немного. Где воевал? На Северо-Западном? Армия Самсонова, знавал генерала. Этому могу и поверить. А в остальном не верю. Молчать! Одно понятно, что вы солдаты. Комиссары, те сильнее духом будут. Увести в общий вагон, без расстрела сгниют. Но если покажете мне комиссара, то отпущу. Тирбах тоже человек. Будете солдатами великого князя Монголии атамана Семенова. Вон! Пока отпускаю.

– Чтой-то Тирбах сегодня покладист? – уводя из бронепоезда удивился конвоир. – Эх, мужики, влипли вы, сгинете вы у этого гужееда. Топайте, топайте, бедолаги. Попади вы к Унгерну [60] , то не вёл бы я вас в вагон, а нес бы на погост.

60

Роберт Николас Максимилиан (Роман Фёдорович) фон Унгерн-Штернберг (1885–1921, прозвище «Кровавый барон») – российский военачальник немецкого происхождения времен Гражданской войны в России, генерал-лейтенант белой армии, видный деятель Белого движения на Дальнем Востоке. Георгиевский кавалер. Автор идеи реставрации империи Чингисхана от Тихого океана до Каспия.

– Сам-то ты откуда?

– С фронта, откуда же еще больше. Тоже добираюсь до Уборки своей, но никак не доберусь: то красные перехватят, то белые. В прошлом годе перехватил Семенов, вот и мечусь с ним из России в Монголию. Эх-ма, но не дома.

– Так ты уборковский, земеля! А я каменский, Евлампий – ивайловский. Вот это да! – уже чуть отошел от пыток Макар. – Слушай, дружба, выручай, по гроб жизни будем тебе в ноги кланяться.

А над Забайкальскими сопками разливы солнца, пышное цветение лета, пусть чуть с суровинкой, но лета. Жаль было друзьям покидать эту грешную землю.