Распутин (др.издание)
Шрифт:
— Ну вот, надуется какого-то там дурацкого молока, а что путное — не ест… — сказал хозяин. — Несите, несите, Катя: поглядит да и решится… На молоке, брат, далеко не уедешь… Ну, идите, я табак только захвачу…
— А я немного помоюсь… — сказал Евгений Иванович.
— А я хочу задать тебе один вопрос… — останавливая его в дверях, сказал Сергей Федорович. — Только не совсем при дамах деликатный… Ты не обижайся…
— Постараюсь…
— Ну вот иногда бывает… расстроится у человека желудок… Пардон, мэдам… — сказал хозяин. — И весь мир представляется тогда ему в черном свете…
— Ну?
— Ну а потом наладится все, сделаешь все, что полагается, и — какое облегчение, какое просветление!
— Ну?
— А раз все это твои… — как это там по-вашему
— Когда не можешь лететь, сиди на земле… — отвечал Евгений Иванович. — Чего же проще?
— А есть ли какой толк из всех этих разговоров о лилиях полей? Выйдет ли когда толк из этого?
— Не знаю. Вероятно, шубы никогда из них не сошьешь… Но если нельзя прикурить от вечерней звезды, то следует ли требовать, чтобы ее потушили?
— Да, так разве…
Дамы спустились в темный сад, где еще упоительнее пахло цветами и росой. Вдали под липками тепло горел на столе фонарик. Ирина Алексеевна шла заросшими дорожками и все точно прислушивалась: не звенит ли вдали желанный колокольчик, не спешит ли вестник с радостной, небывалою вестью? Но нет, ничего не было…
И легкий вздох поднял молодую грудь…
XXVII
МАТРОСИК КИРЯ
Моросил тихий грибной дождик. Было все тихо и печально…
Матросик Киря, младший сын мрачного беспоповца Субботина, высокий стройный молодец с детски-важным лицом, украшенным черными, совсем еще недавними усиками, быстро шел полями к усадьбе Горки. Киря служил в гвардейском экипаже и водил знакомства с рабочими и даже с двумя студентами, читал самые страшные брошюрки и потому чувствовал себя весьма значительным. Ему было немножко неловко, что вот он, несомненный представитель революционного народа, идет теперь к баржу — азам, но ему очень хотелось показаться им во всем блеске своего морского костюма, а кроме того, и лестно было ему, что вот барыня разговаривает с ним насчет самых важных дел. Хорошо будет и газеток у них взять, а то мужики по своим завалинкам плетут теперь невесть что…
Киря чувствовал себя в жизни весьма хорошо. Только одно темное пятнышко было на его горизонте — это его несчастная смешливость. Сделает Киря строгое лицо, пускает Киря самые страшные словечки, и вдруг где-то внутри точно что сорвется у него, и Киря расцветает в самой широкой задушевнейшей улыбке, и всем вокруг, глядя на него, делается весело, все смеются, и сурьозный разговор идет весь насмарку. Чистое вот божеское наказание!
И сейчас Киря был настроен очень серьозно. Он чувствовал, что назревают великие события. Да, он не пожалеет себя, никто из матросов не пожалеет, и народ победит. Теперь-то их уж не обманут, как, говорят, обманули какой-то там буржуазной Думой в девятьсот пятом… Будущее рисовалось ему в самых пленительных красках — Миша Стебельков, знакомый студент-земляк, что в «Окшинском голосе» делами заправлял, много толковал ему об этом светлом будущем. Все тогда будут равные: ни князей там, ни царей, ни президентов всяких, ни баржуазов, а все одинаковые, все потомственные почетные граждане. Все будут ходить в одинаковых белых одеждах и с венками на голове, все будут читать только умные книги, толковать только о самых сурьозных вещах. Еда тоже будет совсем особенная, не то, что теперь, борщ там флотский или каши там напоролся и сопит, как свинья, невежливо, а будут подавать всем эдакие белые горошинки, в которых как-то — об этом позаботятся ученые по науке — будет и говядина, и каша, и борщ, и хлеб, и все, что полагается. А сама горошинка маленькая. Проглотил одну и сыт до другого дня. Киря спросил Мишу, как же в этих венках работать? Но Миша растолковал, что тогда все будут делать машины, а мы все так только, для разгулки, около машин поглядывать будем… Смущал Кирю и вопрос о броненосцах: куда же их девать? Ведь миллионы народных денег затрачены… Но Миша сказал, что их можно будет приспособить для прогулок прореталиата: немецкий, скажем, прореталиат едет в гости к нам, а мы к нему — для
контакту, что ли, для какого… Миша пушки решил все-таки утопить все, но Кире было очень жалко их: он до страсти любил слушать, как гремят они, а в особенности эти новые, здоровенные: иная так двинет, что от одного звуку с ног летишь… И они решили пушечные заводы закрыть, но старые пушки сберечь для сигналов: едет немецкий прореталиат к нам и жарит из самой большой пушки с корабля: бултых — едем! А мы с фортов: бултых — милости просим! И все, конечно, по местам и ура! Вот здорово-то будет!..И теперь в полях Кире вдруг представилось, как он стоит на форту в Кронштадте в этой самой широкой одежине белой и с венком на голове — венок ему представился почему-то желтенький из одуванчиков, которые плетут себе по весне деревенские девчонки, — и так вдруг стало Кире смешно и радостно, что он даже за живот схватился и присел. Но у амбара мелькнула маленькая степенная Домна, и Киря подобрался: слава Богу, не маленький!
— Киря, наконец-то! — радушна встретила его сидевшая на террасе со своими газетами Анна Степановна. — И какой молодчина стал! Ну, очень рада тебя видеть… Садись и рассказывай…
Киря расцвел в своей солнечной улыбке.
— Я насчет газеток, Анна Степановна… — отвечал он, ловко отдавая ей честь.
— Да ну садись, садись… Получишь и газет… Рассказывай, как у вас там настроение… Что поговаривают?
— Безусловно, будет леварюция, Анна Степановна, в скором времени… — строго сказал Киря. — Матросы все в один голос говорят: как чуть только замиренье, так сичас и давай…
На террасу вышел из дома Евгений Иванович в своей старой охотничьей кожаной куртке и порядочно уже помятой панаме.
— Куда это вы по дождю? — спросила Анна Степановна.
— Так, пройтись немного… — отвечал он, молча ответив на поклон смущенного Кири.
— Охота мокнуть… Вы бы вот лучше прочитали отповедь Горькому по поводу его «Двух душ» {165}… Замечательно остроумно написано… Хотите?
— Нет, спасибо. Надоела мне вся эта литературщина до смерти… — устало сказал он. — Зачем читать бумажные размышления, когда можно жить? И зачем мне непременно надо знать, что выдумал Горький? Вся эта жизнь из папье-маше не для меня, Анна Степановна…
Киря старательно вслушивался — он догадывался, что разговор идет умственный; но что и к чему в нем, он не понял. Он подозрительно покосился на Евгения Ивановича: он прочитал где-то и запомнил, что Горький певец прореталиата, и непочтительности к нему поэтому он не допускал.
Евгений Иванович спустился в полный шепота капель сад. Сегодня он был как-то особенно глубоко, хотя и беспредметно взволнован. Сердце просилось куда-то в широкие, широкие дали, где ярче светит солнце, где сказки жизни особенно горячи и ярки, где ждут его какие-то особенные чарующие неожиданности. А умом он знал, что ничего такого нет и не будет, что впереди только то, что уже было, да и то скоро, может быть, кончится. И оттого было больно…
И шептали, шептали капли в пахучей листве…
Он подошел к своему любимому местечку, к обрыву, где под старым калиновым кустом — он пышно цвел теперь — стояла серенькая скамеечка, с которой открывался такой широкий зеленый вид на луга. На скамеечке в сером дождевом плаще сидела, потупившись, Ирина Алексеевна, и когда подняла она на него глаза, во взволнованной душе его прошло что-то неожиданно-теплое. Под большим капюшоном особенно отчетливо выступала строгая, точно какая-то монашеская чистота ее лица.
— И вы тоже не боитесь дождя? — сказала она и неловко улыбнулась.
И ее с первой же встречи тогда вечером на террасе стала немножко волновать близость этого странного человека с уже седеющей головой, и она боялась себе признаться в этом.
— Нет. В дождь так хорошо дышится… — сказал он. — Я люблю дышать… не в каком-то переносном значении, а просто… А особенно как теперь вот, когда все так благоухает…
— Вы какой-то язычник… — сказала девушка и встала. — Хотите пройтись немного?