Распутин (др.издание)

— То есть? — поднял брови Георгиевский.

— Ну, мы, например, вместо совет народных комиссаровговорим совнарком… — сказал Гольденштерн. — Это опять длинно. Можно вместо совнаркомговорить, например, сонкили снарк.Или мы говорим комиссар путей сообщения— для чего так длинно, когда можно короче? Во-первых, можно опустить народный,потому что теперь все народное, и сказать просто комутили даже копут…

— Капут? — захохотал Егоров. — Вот что верно, так верно! Ни паровозов, ни вагонов, ничего… Полный капут… Это ты здорово!

— Ваши насмешки показывают только вашу несознательность, товарищ! — огрызнулся Гольденштерн. — Это самая неотложная реформа… Какая экономия бумаги, чернил, времени!

— Ну, это ты там разделывай, как тебе угодно, а теперь время делами заняться… — сказал Егоров. — Каких там еще пымали?

— Самое лучшее допросить их сейчас же и конец… — сказал Гольденштерн и поправил на горбатом носу пенсне, которое он носил исключительно для шика: он был убежден, что с пенсне он выглядит образованнее.

— Эй, там… — крикнул Георгиевский. — Введи арестованных!

— Чичас… — крикнул из-за двери Мишутка.

Все члены чрезвычайки сели вокруг стола, и Мишутка скоро впустил в зал молодого человека военной выправки с интеллигентным лицом, но в костюме мастерового.

— Ваше имя? — строго спросил Георгиевский.

— Поваляев, владимирский мещанин… — отвечал арестованный.

— Пой, пташечка, пой… — усмехнулся матрос. — Кажи руки! Арестованный показал обе руки.

— Белы для мещанина!

— Я часовщик…

— Что же вы делали ночью в кустах? — спросил Георгиевский.

— Пробирался на юг…

— Цель?

— Кормиться надо…

— Вы внушаете нам серьезные подозрения… — пошептавшись с Гольденштерном, проговорил Георгиевский. — Мы предлагаем вам чистосердечно назвать себя и дать все показания, иначе последствия для вас могут быть весьма неприятны…

— Я сказал все…

— У нас времени вожжаться с тобой нет!.. — заревел вдруг матрос. — Ишь, дьявол, кобенится… Моли Бог, что председатель у нас такой антилегентный, а то бы я еще вчера кишки твои вымотал…

— Совсем не умеет держать себя!.. — презрительно пожал плечами Гольденштерн.

— У тебя, жидовская морда, учиться буду! — осадил его матрос.

— Товарищ Егоров, вы являетесь представителем Советской республики и должны вести себя с полным достоинством… — важно проговорил Георгиевский.

— Ну, разводи бобы-то… — проворчал матрос. — В расход и никаких!

— Вы желаете отвечать или нет? — строго спросил еще раз Георгиевский, делая, как он думал, стальные глаза.

— Я отвечаю…

— По-моему, в распоряжение товарища Озолина… — сказал Гольденштерн.

— И это не плохо… — согласился матрос. — Товарищ Озолин у нас с переодетыми офицерами разговаривать мастер. Стоит только ему поработать над кем часок, мертвый и тот заговорит…

— В распоряжение товарища Озолина… — решил Георгиевский. — И кто там еще есть? Давай скорее…

Мишутка принял мастерового, и в зал ввели Андрея Ивановича в его бархатном, невероятно затасканном пиджачке, похудавшую и опустившуюся Лидию Ивановну с Левиком и запуганную Марфу. Гриша побледнел и отвернулся. Андрей Иванович, узнав среди чреэвычайников двоих старых знакомых, усмехнулся.

— Ваше имя? — несколько смутившись и берясь за перо, проговорил Георгиевский.

— Только, пожалуйста, никаких комедий! — раздраженно отвечал старик. — Я не имею ни малейшего желания участвовать в них…

— Гражданин, имейте в виду, что в этом помещении у меня нет ни знакомых, ни родных, — сказал Георгиевский, — а только с одной стороны члены чрезвычайной комиссии, а с другой — граждане, заподозренные во враждебном отношении к Советской республике…

— Ну это несомненный плагиат из какой-то скверной мелодрамы из времен французской революции… — сказал Андрей Иванович. — Там любили разговаривать в этом тоне. Но если уже вам так хочется позабавиться, извольте: имя мое Андрей Иванович Сомов, потомственный дворянин, по профессии народный писатель, который тридцать лет работал для просвещения народа, стараясь облегчить его участь…

— И что же, облегчили, товарищ? — сказал Егоров, разваливаясь в кресле.

— Я вам не товарищ… — оборвал его старик. — Мне товарищи честные труженики, а вы, захлебывающиеся в крови человеческой, мне не товарищи. Вам товарищей надо на каторге поискать…

— А крепко завинчивает старичок! — заметил Егоров, с любопытством глядя на старика.

— Вы, видимо, направлялись к белым… — сказал Георгиевский. — Зачем вы делали это?

— Отчета в моих действиях я давать вам совершенно не намерен…

— Строптив, строптив старичок… — покачал головой матрос. — Таких надо выводить в расход поскорее…

За окнами, на улице послышался вдруг быстрый поскок лошади и отчаянный крик:

— Спасайся, товарищи! Шкуро едет…

Где-то стукнули несколько выстрелов, раздались крики, тревожная беготня. И опять выстрелы.

— Что такое? — вскочил Гольденштерн. — Это явная провокация… До белых отсюда не меньше ста верст…

— Досиделись! — побледнев, проговорил Егоров, торопливо вставая. — Неча сказать, достукались…

— Шкуро подходит… — кричали испуганно на улице. — Шкуринцы в городе!.. Спасайся…

Охваченные паникой, Гольденштерн и Егоров побежали внутрь дома. Георгиевский, сунув в карман тяжелый револьвер, торопливо пошел за ними, а Гриша, понурившись, тоже пошел было к дверям, но остановился и сказал Сомовым:

— Идите за мной, я спасу вас…

— Спасайте других… — отвечал Андрей Иванович. — Нам вашей помощи не нужно…

Гриша одно короткое мгновение посмотрел на него, хотел было что-то сказать, но махнул рукой и, понурившись, пошел вон. Но в это мгновение огромные двери на широкую террасу с белыми колоннами вдруг разом распахнулись, и в зал во главе большой толпы ворвались с шашками и револьверами в руках несколько казаков-партизан в волчьих шапках. За ними поспевали несколько местных крестьян, только что вырвавшихся из чрезвычайки, взлохмаченные, дикие бабы, несколько красноармейцев, которые тут же торопливо повязывали на шапки и на рукава белые платки. Великан Ерофеич с четырьмя Георгиями и массой медалей на широкой груди, один из первых головорезов в знаменитом отряде Шкуро, разом устремился на Гришу.

— Вяжи комиссара! — повелительно крикнул он.

И сразу серая толпа залила весь торжественный зал — так мутный вал бурного моря, ворвавшись через разбитые борта, заливает тонущий корабль… Галдение толпы, крики, шарканье ног, лязг оружия, нежный и тревожный звон хрусталиков старинной люстры и опять крики и лязг… И все новые и новые люди валят в широко раскрытые двери: казаки, солдаты, бабы, горожане, любопытные оборванные детишки — безликие волны людского моря напирают, отливают назад, крутятся мутными водоворотами… И с недоумением смотрят на все это изуродованные портреты с уже запакощенных стен…