Распутин
Шрифт:
Снимок был сделан на приеме в лазарете Вырубовой в честь закладки той самой часовни – «Серафимовского убежища» – «после того как закончилась официальная часть... По отъезде гостей... некоторое время оставались в лазарете Исидор и Распутин (мужик предвкушал веселье. – Э. Р.)... Вот в это время Ломан и предложил нам остаться и выпить кофе: „верхи“ – де уехали, почему не остаться нам, „чернорабочим“... Ломан угостил нас шампанским и кофе, и даже пением своих певчих... которые художественно спели русские песни... Затем Ломан и предложил нам всем сняться. Снимал нас служащий Федоровского собора (то есть человек Ломана. – Э. Р.). И Ломан был в числе снимающихся, стоял сзади Исидора. Потом мы просили дать нам снимки, но он сказал, что снимки не выйти... Каким образом на снимке нет
Воскобойникова поясняет, что сестра Кощеева всегда была «очень строгая», но вышла смеющейся «потому что кто-то ее в это время смешил... Мне представляется, что все это было подстроено Ломаном».
О скандальной фотографии дал показания и Ломан.
«На снимке изображен завтрак, по случаю закладки Серафимовского убежища, которое строил по поручению Вырубовой уже не я, а Мальцев... Я с лицами на карточке сниматься не предполагал, не позировал... Стоял я где-то вблизи одного или двух окон... окна эти находятся вдали от стола, и поэтому я не вышел на фотокарточке».
Нет, не случайно Ломана нет на фотографии. И недаром умная Вырубова, как показала Воскобойникова, «предупредила нас, что с Ломаном надо быть осторожнее». И недаром Распутин, по словам Воскобойниковой, сказал, что «Ломану доверяться нельзя, он человек „двухсмысленный“.
«Двухсмысленный» Ломан уже служил другим господам. По чьему-то приказу опытный царедворец задумал провокацию. Он решил сделать фотографию Распутина вместе со скандально известным епископом Исидором, в окружении веселой компании, с подвыпившими сестрами милосердия – «распутинскую оргию». Вот почему смешили сестру Кощееву, вот почему в миг съемки Ломан присел... Хитрый полковник уже просчитал варианты на будущее и служил заговору.
Приближалась развязка. Крысы бежали с тонущего корабля. И Ломан потрудился – организовал фото «оргии», которое, видимо, и передал в Думу.
«К концу ноября 1916 г. атмосфера дома на Гороховой становилась все более напряженной, – вспоминала Жуковская. – С внешней стороны продолжался тот же базар... беспрерывные звонки телефона... в приемной, столовой и спальной толпились и как осы жужжали женщины, старые и молодые, бледные и накрашенные... приходили, уходили, притаскивали груды конфет, цветов, какие-то коробки... все это валялось... Сам Распутин, затрепанный, с бегающим взглядом, напоминал, подчас загнанного волка, и от этого, думаю, и чувствовалась во всем укладе жизни какая-то торопливость, неуверенность, и все казалось случайным и непрочным... близость какого-то удара, чего-то надвигающегося на этот темный неприветливый дом...»
Жуковская записала (или придумала потом?) его шепот: «Вон они, там, враги... все ищут, стараются, яму роют... Мне все видать. Я, думаешь, не знаю, что конец скоро всему... Веру потеряли... Веры не стало в народе, вот что... Ну, прощай, пчелка!.. Поцелуй на прощанье...»
Больше она его не видела.
Не пули террористов-революционеров, не немецкие снаряды – но существование этого человека грозило разрушить одну из величайших мировых империй. Оппозиция, общество, двор – все тщетно боролись с мужиком из безвестного села.
Незадолго до убийства Распутина Василий Маклаков, думский депутат от партии кадетов, приехал в Москву, чтобы выступить перед крупнейшими фабрикантами и купцами. На квартире миллионера Коновалова, соратника по партии, Маклаков говорил о неминуемой революции, подготовленной... Распутиным!
Среди слушавших речь был и агент охранки. Его запись осталась в архивах департамента полиции: «Династия ставит на карту самое свое существование не разрушительными силами извне... Ужасною разрушительною работой изнутри она сокращает возможность
своего существования на доброе столетие...» И далее Маклаков произнес пророческое: «Ужас грядущей революции... это будет не политическая революция, которая могла бы протекать планомерно, а революция гнева и мести темных низов, которая не может не быть стихийной, судорожной, хаотичной!»Князь Жевахов рассказал тогда царице о видении некоего полковника О. Этот О. был возведен на высокую гору, и оттуда ему открылась вся Россия – залитая кровью от края до края.
В ту осень во дворцах в Крыму еще не знали, что заканчивается их последний год. Но чувствовали – наступает грозное, неотвратимое время.
И во всей этой надвигавшейся катастрофе царь был один. Его двоюродный брат великий князь Николай Михайлович записал впоследствии в дневнике «При императоре Александре Третьем был кружок – замкнутый, из немногочисленных доверенных лиц... После 23 лет Николаева царствования он не оставил ни одного друга – ни среди родных, ни в высшем обществе». Точнее, одинокий царь имел лишь одного друга – и это был все тот же ненавидимый всеми «Наш Друг»!
Даже мать была теперь против сына, губившего империю.
Из показаний Вырубовой: «Враждебно к Государю и Государыне относилась и вдовствующая императрица Мария Федоровна... Они... настолько редко виделись друг с другом, что за 12 лет моего пребывания около Александры Федоровны я, может быть, только раза два видела Марию Федоровну».
Ненависть к царице стала модной. К фрондирующим великим князьям примыкали и двор, и знать в Царском Селе. Князь Жевахов вспоминал, как начальница епархиального женского училища в Царском при встрече с Аликс не только не поклонилась, но демонстративно отвернулась от Государыни всея Руси. «Мне больно... не за себя, за дочерей», – сказала тогда Аликс князю... По всей России ходили карикатуры, изображающие в непристойных позах царицу и бородатого мужика.
«Николашка» – так теперь презрительно звали в обескровленной войной, ожесточившейся деревне царя, который еще вчера был для крестьян грозным «батюшкой». На тысячах рисунков его изображали жалким рогоносцем, обманутым бесстыдной женой и распутным мужиком.
Как точно сказал тот же Маклаков: «В высших дворянских и придворных кругах... тревога, что идущая к гибели власть потянет за собою их всех со всеми их привилегиями».
Центром аристократической оппозиции стал в то время легендарный «Яхт-Клуб», основанный еще в 1840 году, при Николае I. Только самые родовитые – «голубая кровь» – допускались в его стены. При Александре III «Яхт-Клуб» был закрытым политическим собранием, окруженным атмосферой таинственности. По традиции его возглавлял министр двора – граф Фредерике. Членами клуба были в то время и великий князь Дмитрий Павлович, и Феликс Юсупов.
Но теперь в этой цитадели монархии «открыто критиковались поступки императрицы» – писал в дневнике великий князь Николай Михайлович. И это был грозный симптом... Аликс через Фредерикса пыталась прекратить эти разговоры. Но престарелый граф был прекрасен на балах (с его великолепной выправкой старого гвардейца и безукоризненными манерами, напоминавшими об исчезнувших вельможах времен французских Людовиков) и беспомощен в роли министра – гибнущая власть всегда окружена жалкими людьми... Разговоры о царице не только продолжались, они становились вызывающими.
В Петрограде и Москве зрели заговоры – и во дворцах знати, и на квартирах богачей. А под Петроградом жила одинокая Семья, безнадежно замкнувшаяся в Царском Селе. И по-прежнему без устали трудилась Аликс, вызывая в Царское покорных, но, увы, уже безвластных министров... Николай же был далеко от столицы – в Ставке.
Между тем большая Романовская семья сделала последние шаги. Аудиенции у императрицы попросила Зинаида Юсупова. Недаром Хвостов говорил о деньгах, которые получил от нее на убийство Распутина! Эта красавица, наделенная многими талантами (несостоявшаяся актриса, которую сам Станиславский приглашал в свой театр), играла значительную роль в заговоре аристократов.