Распутник

Меж тем в Дитчли жизнь в глуши постепенно очаровывала юного Джона Уилмота, и город так никогда и не смог вытеснить этой первой любви. Город будет позднее означать для него буйное пьяное веселье, театральные интриги, полузадушевную дружбу с поэтами-профессионалами, любовные похождения и откровенный разврат, стычки при дворе и дружбу с королем, которого он глубоко презирал, бордели Ветстоун-парка, заболевание сифилисом и лечение в «ваннах» у мисс Фокар. В деревне же он обретал покой и в некотором роде очищение — и в конце концов испустил дух именно там. По словам Обри, поэт однажды высказался так: «Дьявол вселяется в меня, стоит мне попасть в Брентфорд, — и не отпускает до тех пор, пока я не вернусь в деревню — в Эддербери или Вудсток». И может быть, именно сады Дитчли вспоминал он, разворачивая на удивление точную метафору:

Когда в стволе древесном хватит соку, Чтобы дары ветвей поспели к сроку, Искусный и пытливый садовод К одной здоровой яблоне привьет Побеги сливы, персика и вишни— И абрикосы будут здесь не лишни,— И чудо-древо, всё прияв подряд, Одно как есть заменит целый сад.

[14]

Маленький мальчик идет по высокой траве след в след за садовником, наблюдая за тем, как поблескивает на солнце его рабочий нож и как падают наземь нежные оливково-зеленые ростки, он вслушивается в говор истинного уроженца Оксфордшира. Его отец пьянствует в Париже, фамильярничает в Германии с принцами императорской крови и в конце концов умирает в нищете, окруженный разве что кредиторами, в Брюгге. Десятилетний мальчик в саду среди плодоносящих деревьев в одночасье превращается в графа Рочестера и барона Уилмота Эддербери в Англии и в виконта Уилмота Этлона в Ирландии.

14

Из книги «Oxonia Illustrata» Д. Логгана 1665 г. (копия Лондонской библиотеки).

2

В начальной школе в Барфорде, «под руководством известного педагога по имени Джон Мартин», свежеиспеченный граф был образцовым учеником. Остались свидетельства о живости его ума и об успехах в учении. Его домашний наставник — и духовный отец леди Рочестер — Жиффар долгие годы спустя сказал изучателю старины Томасу Хирну [15] , что Джон был «весьма многообещающим отроком, чрезвычайно благонравным и на редкость веселым (веселость он сохранит навсегда), причем не просто послушным, а тут же следующим отеческому совету с превеликой готовностью». И еще одно высказывание Жиффара: «Этот граф, ныне впавший в безумие, подавал когда-то большие надежды, с готовностью откликался на каждое доброе предложение и воспринимал вещи более чем разумно».

15

Английский историк (1678–1735), хранитель оксфордской библиотеки Бодлейан.

От этих слов веет клерикальной напыщенностью. Ясно, что священник считал себя единственным, кто сумел найти подход к мальчику. Он надеялся, что его пошлют с юным лордом и в Оксфорд, «но оказался заменен» — и не без злорадства запомнил этот факт навсегда. Насколько по-другому сложилась бы вся жизнь графа, наверняка думал Жиффар, будь опека над юношей в Уодеме поручена ему, а вовсе не такому отъявленному негодяю как Финеас Бери. Пока ученик начальной школы оставался под присмотром священника в Дитчли, с ним не было никаких «неприятных хлопот», — не то что с тринадцатилетним студентом и четырнадцатилетним бакалавром. Жиффар ухитрился поставить в вину Уилмоту даже саму учебу в Барфорде.

Энтони Вуд описывает юношу как «основательно знакомого с античными авторами, как греческими, так и латинскими, что в его возрасте и с оглядкой на его происхождение являлось исключением из правила, причем едва ли не единственным»; преподобный Роберт Парсонс, сменивший Жиффара на посту священника домашней церкви, хвалит и его древнегреческий, и латынь; доктор Бернет, вспоминая о годах учения лорда Рочестера, написал, что «он довел свою латынь до такого совершенства, что вплоть до кончины сберег красоту и точность римского слога»; кроме того, о том же свидетельствуют его стихи, включая многочисленные переложения из Горация, Лукреция и Овидия, а также великолепный хор из трагедии Сенеки. Однако Жиффар, который «оказался заменен», придерживался прямо противоположного мнения: «Он, можно сказать, совсем не знал древнегреческого, а если и знал латынь, то в лучшем случае с грехом пополам». Недовольство новыми наставниками собственного подопечного быстро переросло в недовольство самим учеником. Об их взаимоотношениях в более поздние годы мы можем судить только со слов самого Жиффара и вынуждены поэтому принять на веру утверждение, будто ему дозволено было «резать лорду правду-матку». Подобно уволенной служанке, которая утешает себя мечтами о том, как горько раскаивается ее госпожа («упади она на колени, я к ней все равно не вернусь!»), Жиффар записывает поразительный разговор, в ходе которого Рочестер якобы сказал ему: «Мистер Жиффар, я огорчаюсь тому, что вы бываете у меня так редко. Я высоко чту вас и был бы чрезвычайно рад иметь возможность беседовать с вами почаще». В ответ на что Жиффар (опять-таки якобы) возразил: «Милорд, я облечен духовным саном. Ваша светлость ведут себя самым неподобающим образом, будучи пьяницей, дебоширом и атеистом, — и вряд ли с моей стороны будет уместно поддерживать регулярные сношения, покуда Ваша светлость не изменят столь пагубного мировоззрения и поведения».

Итак, расставшись с преподобным Жиффаром, Рочестер 23 января 1660 года поступил в колледж Уодем в Оксфорде. Ему не исполнилось еще тринадцати лет, что, возможно, следует рассматривать как лишнее доказательство амбициозности, присущей его матери. Выбрав определенную стезю для своих детей (а затем — и для внуков), она никогда не мешкала с выполнением уже принятого решения. В 1686 году она написала лорду Личфилду о своем старшем внуке, лорде Норрейсе, которого возжаждала увидеть членом Палаты общин в тринадцатилетнем возрасте: «Причина, по которой нам всем хочется видеть моего внука членом парламента, заключается в том, что это отличная школа для молодого человека».

Деканом Уодема был доктор Бландфорд (позднее ставший епископом Оксфордским), который занял это место, освобожденное доктором Уилкинсом, всего пару месяцев назад, а личным наставником Рочестера стал двадцатипятилетний Финеас Бери — «прекрасно образованный джентльмен, которому доктор Бернард обязан некоторыми исправлениями в тексте собственного трактата о св. Иосифе». Сэр Чарлз Сидли, ставший позднее поэтом и «сорвиголовой» из свиты Уилмота, поступил в Уодем на пару лет раньше — в то время, когда колледж под руководством Уилкинса, женатого на сестре самого Кромвеля, стал центром научного рационализма. Первые заседания клуба, который позднее станет Королевским обществом, проходили, бывало, и на квартире у декана. В Уодеме не готовили светил науки, но закладывали прочное устройство мира, на небосводе которого они могли взойти. Для членов Королевского общества проведенный эксперимент обязательно предшествовал интуитивным выводам, но никак не наоборот. Интересное учебное заведение, подумает кто-нибудь, вспомнив о том, что именно отсюда вышло столько порочных умов эпохи Реставрации, но, как отметил в своем жизнеописании Сидли профессор Пинто, «тот факт, что многие выпускники Уодема снискали себе дурную славу в годы правления Карла II, можно считать не слишком удачным применением экспериментального взгляда на вещи, которому здесь учили юнцов такие люди, как Уилкинс».

[16]

Такова была официальная сторона жизни в Оксфорде. Но имелась, разумеется, и оборотная: мелкие скандалы, подловатые проделки, трагикомические ссоры и стычки. Так обстоит дело сейчас — и точно так же оно обстояло тогда; разве что раньше все выглядело еще более впечатляюще. Оксфорд меняется медленно; десяток лет привносит в жизнь ученого меньше перемен, чем в жизнь воина, придворного или профессионального драматурга; и Оксфорд, каким его позднее описывает Уильям Придо, едва ли сильно отличается от Оксфорда, в котором учился Рочестер. А в письмах Придо мы читаем о профессоре, повесившемся прямо в аудитории после поражения в публичном диспуте; о неожиданном визите однажды вечером настоятеля Церкви Христовой (доктора Фелла) в только что открытую книгопечатню «Кларендон пресс» — о визите, в ходе которого святой отец с негодованием обнаружил, что студенты колледжа Всех Святых печатают здесь Аретино с отменно иллюстрирующими текст непристойными гравюрами: «Собственноручно рассыпав набор и разбив печатные платы, он пригрозил злоумышленникам исключением, которого они безусловно заслуживали бы, учись они в любом другом колледже, кроме Всех Святых, поскольку достоинства, подразумевающиеся у его студентов, с лихвой перевешивают грех срамного книгопечатания»; о библиотекаре одного из колледжей, столь зверски избитом собственной женою («старой шлюхой») по подозрению в шашнях со служанкой, что «ему пришлось проваляться в постели два месяца и у него начала отсыхать рука (он может лишиться ее вовсе), которой он всего-навсего прикрывался от обрушившегося ему на голову града ударов».

16

Из книги «Oxonia Illustrata» Д. Логгана 1665 г. (копия Лондонской библиотеки).

Если люди с годами мало меняются, то тем меньше меняются кабаки. При каждом колледже существует, как правило, собственное заведение, — и Придо рассказывает достоверно звучащую историю о трактире напротив колледжа Баллиол — «зловещем и скандальном заведении для простонародья, в котором подавали эль… Студенты Баллиола, бывая здесь постоянно, накачивались здешним пойлом, что, в сочетании с их природной глупостью, превращало их просто-напросто в свиней. Декан колледжа, прознав об этом, созвал выпивох и произнес суровую обличительную речь о пагубных свойствах дьявольского напитка, именуемого элем». Однако же один из студентов возразил на это: «Люди самого вице-канцлера пьют эль в кабаке "Сплит крау", а мы чем хуже?» Декан тут же отправился за разъяснениями к вице-канцлеру, но тот, «будучи и сам страстным приверженцем эля», не проявил понимания. Вернувшись в колледж, декан «вновь созвал учащихся и объявил им, что побывал у вице-канцлера и тот не нашел ничего дурного в употреблении эля, — и хотя сам он, декан, придерживается прямо противоположного мнения, слово вице-канцлера и пример его людей перевешивают, поэтому студентам отныне не возбраняется пить эль, раз уж их превращение в свиней благословлено столь высокой инстанцией». А если верить М. Миссиону, совершившему поездку по всей Англии уже по окончании периода Реставрации, употребление пива было обязательным. «В Англии варят сотни и сотни сортов пива — и порой скорее неплохого. Конечно, искусству пивоваров следует воздать должное. Однако если пивоварение это искусство, то виноделие — сама природа, а значит, оно выше любого искусства, — и я готов отстаивать это мнение, даже оставшись чуть ли не в полном одиночестве».

Вот в такой примерно жизненный уклад угодил тринадцатилетний Рочестер после детства и отрочества в деревне под неусыпным надзором строгой матери. Да и Жиффара с ним не было. Конечно, он был стеснен в средствах, да и столь юный возраст скорее всего предохранял его хотя бы от одной формы беспутства (хотя применительно к столь рано созревшему мальчику и это далеко не столь однозначно), но высокий титул должен был обеспечить ему знакомство с самыми блестящими молодыми людьми в роялистски настроенном Оксфорде, где, понятно, помнили о том, как Уилмот-старший дважды разбил в пух и прах войско Республики. Кое-кто наверняка стремился ему угодить, потому что «мистер Катс» был уже мертв, Протекторат трещал по швам, а в случае возвращения короля сын победоносного Уилмота имел все основания рассчитывать на августейшую благосклонность. Роберт Уайтхолл, врач колледжа Мертон, «вроде бы преподавший графу… азы поэтической грамоты и совершенно его очаровавший», был, скорее всего, из таких искателей будущих милостей. Уайтхолл, в описании Энтони Вуда, предстает совершенно бесцветным человеком. Он «умер 8 июля 1685 года и был на следующий день похоронен в южной части островка, на котором стоит Мертонская церковь; на протяжении нескольких предшествующих лет он не более чем числился преподавателем колледжа, не принося ни малейшей пользы». Единственная книга, автором которой он стал (и которая не дает ему ни малейших оснований считаться чьим бы то ни было поэтическим наставником), называется «Эпиграмматическое истолкование» и вышла в 1677 году в Оксфорде тиражом всего в двенадцать экземпляров.

Вуд пишет:

Уайтхолл привез из Голландии двенадцать гравюр на сюжеты Священного писания, что обошлось ему в четырнадцать фунтов. Каждую гравюру разместил посредине листа бумаги in quarto, надпечатав сверху название, а снизу — шесть собственных стихотворных строк по-английски. После чего размножил сей труд опять-таки в двенадцати экземплярах и, богато переплетя, преподнес в дар королю и еще одиннадцати важным особам. Одной из этих важных особ был Чарлз, сын и наследник Джона Уилмота, графа Рочестера, — сын человека, которому сей шедевр, по словам автора, и был обязан идеей возникновения.