Распутник

— Я не делаю тебе больно?

Он застонал.

— Ни в коем случае. Только не останавливайся.

Ей и не хотелось останавливаться. Ей нравилось наблюдать, как его охватывает удовольствие. Но внезапно Майкл довольно грубо оттолкнул ее.

— Больше не надо, пока я не окажусь в тебе. — Пенелопа невольно покраснела, и он засмеялся негромко и ласково. — Неужели тебя смущает то, что я хочу войти в тебя, моя красавица?

Она помотала головой:

— Нет, меня смущает то, что я этого хочу. Леди не должны думать о подобных вещах.

Он крепко поцеловал ее.

— Вот уж чего я точно не хочу, так это того, чтобы ты скрывала от меня свои сладострастные мысли. Совсем напротив, я хочу услышать каждую из них! И хочу воплотить каждую в жизнь.

Теперь его пальцы двигались решительно, совершая у нее между бедер настоящие чудеса, и Пенелопа начала задыхаться.

— Майкл! Еще!

— Еще — что, моя красивая? — Кончики пальцев скользнули по тому месте, где она хотела его сильнее всего. Скорее подразнили, чем прикоснулись. — Еще — здесь?

Она ахнула, но он убрал пальцы до того, как она с мольбой повторила его имя.

— А может быть, здесь? — Один длинный палец двинулся чуть дальше. Пенелопа застонала.

— Везде!

— На какой жадной женщине я женился! Ей всего мало!

Он дразнил, целуя, удерживал ее на месте, исследуя ее рот, а пальцы его все это время совершали короткие круги, едва прикасаясь к ней. Майкл вскинул бровь, и к первому пальцу присоединился второй, двигаясь медленно и сладко.

Пенелопа не шевелилась. Не хотела, чтобы он останавливался.

— Мне так нравится трогать тебя там, Пенелопа, — прошептал он. Его грешная рука продолжала исследование. — Нравится узнавать тебя, чувствовать тебя, ощущать, какая ты влажная. — Пальцы снова двинулись вверх-вниз, шепот продолжался. Он чуть повернул руку, приближая ее к тому чудесному местечку. — Нравится изучать тебя.

— Найди его... — прошептала она, не в силах больше молчать.

— Найти что, любовь моя? — Изображает полную невинность! Бессовестный лжец. Пенелопа посмотрела ему в глаза, чувствуя свое могущество. — Ты знаешь что.

— Давай отыщем вместе.

Это было уже чересчур. Она схватила его руку и наконец-то, наконец-то потянула ее куда нужно. Наклонившись над ним, Пенелопа посмотрела ему в глаза и увидела в них порочное удовольствие и с трудом сдерживаемое вожделение. Его пальцы, направляемые ее рукой, раздвигали мягкие завитки и потайные складочки. Большой палец описывал медленные круги, и Пенелопе вновь показалось, что она сходит с ума.

Майкл смотрел, как она изнемогает от наслаждения, и дразнил ее не только пальцами, но и словами:

— Вот тут, любовь моя? Здесь тебе особенно приятно?

Она окончательно утратила стыд от этих греховных, поощряющих слов, от этих греховных, поощряющих пальцев и шепотом отвечала, подаваясь ему навстречу. А он трогал ее как раз так, как ей хотелось, описывал безупречные круги, гладил, надавливая именно так, как нужно. Словно знал ее тело лучше, чем она сама. Словно ее тело принадлежало ему.

А может быть, так оно и есть.

Один его красивый длинный палец скользнул глубоко внутрь, основание ладони потирало ноющее местечко, доставляя почти непереносимое наслаждение, и Пенелопа выкрикнула его имя, покачиваясь и прижимаясь к ладони, чувствуя, что сейчас случится что-то невероятное.

— Майкл, — прошептала она, вожделея большего.

Желая всего.

Ее переполняло желание и жадность, она хотела, чтобы он никогда не прекращал трогать ее самое потайное место. То, которое теперь принадлежало ему.

— Подожди меня, — шепнул Майкл, раздвигая ей ноги.

Он прижался к ней сильнее, убрал пальцы, заменив их бархатистым толстым естеством, потерся об нее, шумно выдохнул ей прямо в ухо и прошептал:

— Господи, Пенелопа... ты как огонь. Как солнце. И я ничего не могу поделать — я тебя хочу. Хочу быть в тебе и никогда не выходить. Ты мой новый порок, любовь моя... опаснее всех предыдущих.

Он скользнул ниже и сжал зубы, оказавшись прямо напротив входа, там, где она чувствовала себя такой пустой... где так в нем нуждалась. Пенелопа придвинулась ближе, наслаждаясь ощущением его естества. Желая, чтобы оно вошло глубоко.

Майкл застыл.

— Пенелопа.

Она открыла глаза и наткнулась на его серьезный взгляд. Он наклонился, впился в ее губы долгим, медленным, многообещающим поцелуем.

— Прости, что из-за меня ты чувствовала себя униженной, любовь моя... а сейчас ты самое драгоценное, что у меня есть. Знай это. Я обожаю тебя, — прошептал он. — Жаль, что я не тот мужчина, который тебя заслуживает.

Она накрыла ладонью его руку, лежавшую у нее на щеке.

— Майкл... ты можешь быть этим мужчиной.

Он закрыл глаза, притянул се к себе и поцеловал долгим, разрывающим душу поцелуем. А затем опустил вниз руку и отыскал то чудесное местечко, где глубоко внутри назревало наслаждение. Он гладил и ласкал ее бесконечные минуты, все снова и снова в идеальном, почти непереносимом ритме, а она подавалась ему навстречу, и он чувствовал, как нарастает ее напряжение. Майкл замирал, не давая ей достигнуть края, возвращал ее обратно на землю и снова доводил до обрыва, и снова отступал. Она отчаянно выкрикнула:

— Майкл!

Он поцеловал ее в шею и прошептал на ухо:

— Еще раз. Еще один разок, и я дам тебе все. Ты получишь меня.

На этот раз, когда она вновь достигла края и уже была готова сорваться с него, он вошел в нее одним долгим, плавным толчком, растягивая ее. Заполняя. Восхитительно. И Пенелопа пропала, рухнув с обрыва в его надежных объятиях, и выкрикивала его имя, и умоляла не останавливаться, и он не останавливался, и она уже не могла дышать, и не могла вымолвить ни слова, и не могла больше ничего... и обмякла в его руках.

Он обнимал ее целую вечность, гладил по спине нежно, ласково и терпеливо.

Она всегда будет любить его.

Не за то величайшее наслаждение, которое он ей подарил, но за ту почти непереносимую нежность, которой одаривал сейчас. За то, как он нежно гладил ее и шептал ее имя, словно ему принадлежало все время мира, а ведь он все еще оставался в ней, вздыбившийся и неудовлетворенный. Он не торопился со своим удовольствием, желая убедиться, что она свое уже получила.

Он так старался скрыть от нее эту сторону своей натуры, но сейчас она была перед Пенелопой как на ладони. Он весь — сплошная чуткость.