Распыление. Дело о Бабе-яге

Я чуть не закатил глаза. Казалось, эти реверансы никогда не кончатся. А жрать хочется! И тянет по залу тушеной в орехах курицей, и свиными эскалопами, и, черт меня побери, дорогими шампанскими винами; и где-то уже начинает играть музыка и занавес колеблется призывно и завлекательно…

А мы до сих пор стоим в дверях и кланяемся, как болванчики.

— Господа! — фальцетом вдруг взревел Цаппель, роняя монокль. — Прошу за наш столик. — и он зашептал Мадам почти что на ухо: — Леночка, душенька… не возражаешь, если я сам займусь господами? Вот и славно, вот и договорились… А я уж тебе, как всегда… я уж…

Улыбнувшись нам еще раз, Мадам Елена равнодушно глянула на градоначальника — лысина у того покрылась мелкими бисеринками пота — и неторопливо удалилась. И это было отдельное зрелище! Спины у её платья не было вообще, кожа аж светилась, а бедра двигались в таком ритме, что…

Меня вновь толкнули в бок.

— Не зевай, стажер! — подмигнул Лумумба. — Предчувствия меня не обманули…

Через несколько минут мы наконец были представлены и усажены за самый большой и роскошно убранный стол. Публика подобралась заочно знакомая: тут были и упомянутый Шаробайкой господин Дуринян — чем-то смахивающий на нашего гостиничного управляющего набриолиненый хлыщ в шелковом пиджачке и рубашке с бриллиантовыми запонками. И господин Ростопчий — мужчина, напротив, основательный и крупный. Кабаньи щеки его отливали апоплексическим румянцем, маленькие глазки смотрели недоверчиво и настороженно, а могучая шея высвобождена из черного галстуха, — его хвостики уныло свисали на крахмальную грудь. Располагался Ростопчий вольготно и широко — видно, при своих габаритах никогда не чувствовал себя слоном в посудной лавке…

Дальше сидел еще один. Представился, как Ян Живчик. Говорил он по-русски с еле заметным, очень мягким акцентом. Волосы имел золотые и кудрявые, но видно, что редеющие на темени и у лба, глаза голубые, но мутные от выпитого — перед блондином на столе стоял хрустальный графин, на дне которого едва плескалось что-то густое и почти черное. Фрачок на нем был завалящий, рубашка несвежая, а руки с длинными нервными пальцами постоянно пребывали в беспокойном движении, как у карточного шулера.

Странно было вот что: он явно не вписывался в компанию блестящих богачей, торча меж них, будто редька средь благородных роз. Но, тем не менее, когда он что-нибудь говорил, все замолкали, несмотря на слегка пьяное заплетание языка. Вот он обратился к Дуриняну, и армянин тут же почтительно наклонился ближе, а затем во весь голос расхохотался, будто услышал уморительнейшую шутку. А в следующий момент блондинчик через стол доказывал что-то фон Цаппелю, и тот, склоняя благородные седины, кивал острым носом… Дамы, сидящие за столом, но нам почему-то не представленные, обращались к блондинчику запросто, называя Янеком, и всё время хихикали.

Один Ростопчий в этом царстве всеобщего веселья был будто угнетен. Когда блондин обращал на него внимание, гигант только невразумительно рычал, демонстративно напихивал в рот что попадет с тарелки и яростно жевал, не вступая в прения. Чем-то ему Живчик, в отличие от других, не нравился.

Лумумба блистал. Сверкая белозубой улыбкой, он рассказывал анекдоты дамам, подливал вина в бокал градоначальника, так же, как Дуринян, хохотал над неуклюжими остротами Янека… Потом учитель принялся рассказывать, что такое настоящий африканский бокор.

— Вот умер, например, ваш богатый, а потому горячо любимый дядюшка. — вещал он проникающим в душу басом. — А завещания не оставил. Тяжба меж наследников может затянуться на многие годы, поглотив немалую часть состояния… Как быть? — он небрежно глотнул вина, — Конечно же, пригласить меня! Я поднимаю усопшего дядюшку и задаю ему вопрос, интересующий скорбящих наследников. Дядюшка отвечает — сия юдоль скорби ему уже до лампочки, и он быстренько, не чинясь, озвучивает завещание в присутствии понятых и стряпчего… Вуаля! Все довольны.

Янек, недовольный тем, что внимание переключилось с него на нового фаворита, презрительно фыркает.

— Или вот еще случай… — не обращая на него внимания, продолжает наставник. — Хочет уважаемый всеми коммерсант избавиться от конкурента…

— Всё это ерунда. — вдруг чеканит Живчик и обводит стол помутневшим взором. — Зомби-шмомби, порчи с приворотами… Бабкины сказки. А вот я… — он поднимается, шатаясь и держась одной рукой за спинку стула. Из кончиков пальцев у него вырывается здоровенный язык пламени, все пригибаются. Дамы возмущенно пищат, у одной из них загорается перо в прическе…

— Впечатляет. — спокойно говорит Лумумба, осторожно изымая перо из волос у дамы и макая его в стакан с водой. — Нет, правда… Вы молодец. Только с контролем нужно поработать. — хладнокровно достает сигару и, в свою очередь, вызвав тонкий и четкий, как у газовой горелки, язык, прикуривает.

На этот раз стол аплодирует.

Янек пыжится и пытается совершить еще какой-то пасс, но тут подлетает Мадам Елена и, взяв его под локоток, начинает что-то шептать. Янек обреченно внимает. Затем кивает и выходит из-за стола.

— Извините за причиненные неудобства. — говорит, улыбаясь, Мадам. — Я распоряжусь насчет шампанского… — и пытается увести Янека.

Тот упрямится. Вырывая руку, он стремится рухнуть на своё место, но Елена, не отпуская, тянет его в сторону. Наконец Пьяного удается усадить за соседний стол.

Янек как будто успокаивается. Он сидит, бессильно откинувшись на спинку, заломив одну руку назад, и вытянув ноги. Глаза его томно прикрыты, и теперь видно, как он плохо выбрит: по подбородку расходится неровная синева…

Хозяйка кивает лакею, тот исчезает и возвращается с полным подносом всякой всячины. Быстро и умело накрывает стол: лафитничек, селедочку, посыпанную зеленым лучком, картошечку, исходящую масляным, прозрачным паром… Мадам Елена наливает по рюмочке и они с Янеком, чокнувшись, как старые приятели, выпивают вместе.

Затем Мадам, клюнув блондинчика в щеку, уходит, покачивая бедрами, а на сцене вдруг раздергивается занавес. Звучит бодрая музыка, из дальних кулис с игривыми визгами выскакивают девушки в коротеньких юбочках и перьях и начинают дрыгать затянутыми в черную сетку ногами. Публика оживляется. Мужчины похохатывают в такт и подкручивают усы, лакеи, молодецки выпятив ливрейные груди, снуют меж столиков, фонтан выбрасывает в воздух хрустальные струи — словом, веселье набирает обороты.

И тут, застав девушек с вскинутыми над сценой ногами, раздается пронзительный вопль. Кричит Янек.

— Елена! — кричит он так, что музыканты, взяв несколько нестройных нот, смущенно замолкают. — А ведь я тебя предупреждал! Я говорил тебе не водиться с этой шушерой! — Янек, пошатываясь, вновь воздвигается над стулом. — И моё терпение на исходе! — каждую фразу он выкрикивает визгливым, надтреснутым фальцетом. — Ты пожалеешь, Елена, что не слушала меня! — та уже спешила с дальнего конца зала, но дело было сделано: все присутствующие с любопытством ожидали новых выкриков. И они последовали.

— Все сволочи! — орал Янек, указывая поочередно то на Дуриняна, то на Цаппеля или Ростопчия. — И ты, и ты, и ты тоже… Коньяк! — он фыркнул в рюмку, как морж. — Ну какой же это коньяк? Так, видимость одна. Уж я-то знаю. Всё-о-о про вас знаю… И повернулся к подошедшей Елене. — Ах ты, змея…

На мгновение нам перекрыло вид на Живчика спиной дюжего лакея, а в следующий миг он уже сидел на своём стуле и скорбно смотрел в рюмку. С носу у него, по-моему, капало.

Постепенно о Янеке забывают. Возобновляется гул разговоров, стук вилок и ножей. Мой аппетит, пропавший было от смущения, возвращается с новыми силами. Сгрузив себе в тарелку сразу три отбивных, я почувствовал себя счастливым. А еще были фаршированные раковыми шейками яйца, паюсная икра, обложенная салатным листом, маленькие такие бутербродики с зелеными невкусными сливами на палочках, и варенье из печенки. Наставник на мои восторги долго смеялся, а потом, слава богу, просветил, что никакое это не варенье, а фуа-гра, а невкусные сливы — оливки…