Расщелина

А сейчас, когда рядом вновь появился вожак, за которым как за стеной, он мог просто на всех махнуть рукой. Сидор знал; теперь не пропадешь, чтобы не ждало их впереди. И оба, под жаром хмельного дурмана, предавались откровенным воспоминаниям былого, хрупкого бандитского братства, примитивным законам которого, был подчинен весь их внутренний мир.

Анна редко могла вспылить; обычно она была сдержанна, да и воспитывать Сидора отнюдь не отвечало ее интересам. Знала, что он такой, какой есть. Чисто из жалости, в память об отце, терпела и позволяла находиться с ней под одной крышей. Сидор не обижал ее, хотя порой бывал навеселе. Однако, Василий, с которым чаще всего из дружков он встречался, случалось, вел себя по хамски. От того однажды и схлопотал от Анны, увесистой, чугунной сковородой. Подействовало – перестал ее донимать. Сидор не раз просил его; не задирать племяшку, но знал, что в душе у приятеля сидит заноза и когда-нибудь она может больно уколоть Анну. Та, хоть девка и не промах, но все же это девка…

Войдя в комнату Анна сразу ощутила на себе неприятный, изучающе – колючий взгляд гостя, вальяжно сидевшего за столом. Их глаза встретились и какое-то время оставались неподвижными, словно изучая друг друга, оценивая полноту искренности и долю, упрятанной в их глубинах, лжи. Сила взгляда решает многое. Анна первая отвела глаза, почувствовав на себе тревожащий ее холод, исходивший от незнакомца. Она прошла к себе в комнату, ощущая на своем теле холодный взгляд нежданного гостя. Это был не тот человек, с которым она могла бы пошутить или затейливо, как на службе, пококетничать на глазах у других. Этот человек внушал ей тревогу…

Двери в комнату, где обычно отдыхала Анна, не было. Проем был прикрыт плотной, шерстяной занавесью и все, что происходило на кухне, за столом, волей-неволей, улавливал ее слух. Однако сейчас Анну валило с ног от усталости; хотелось спать, а не слушать пьяный невразумительный бред доносившийся из соседней комнаты.

С утра в ремесленном, занятий не было. И лишь после обеда Павел должен был явиться на практику. Поэтому все ранние часы он посвятил матери, которая следила за его умением и проворством, дивясь и радуясь за сына. Ее усталые, больные глаза слезились и полнились счастьем, которое жило в сердце, не выходя наружу, где их окружал тусклый, серый мир болезни, нищеты и тревоги, где жила боль, без надежды на лучшее. И все же мать радовалась за сына. «Пусть у него все будет лучше и светлее, без уныния и тревоги; так правильнее, – молила она своих Богов. – В его жизни должно быть больше справедливости, чем боли, зла и насилия».

То и дело, прерывая мысли, она вновь возвращалась к разговору с сыном, который утешал и вдохновлял ее. Всей душой Варвара любила своего единственного, еще юного помощника, который делал все возможное, чтобы защитить мать от злого и лютого отца. Он был ее надеждой на спасение, в которое уже слабо верилось. А Василий не уходил от них; не входило это в его планы. В трудные минуты непонимания Варвара с сыном умоляли мужа; оставить их в покое. Но он упрямо держался рядом, словно ожидая некий случай, способный посодействовать его корыстным планам, чего никак не мог понять Павел.

Сегодня ночью привиделся Варваре недобрый, тревожный сон; будто мать ее покойная «с того света» пришла. Явила себя, да в аккурат перед постелью дочери встала. И словно не сон то был и даже не явь, а нечто с видением схожее; образ плывущий, не ясный, призрачный. И сказала ей матушка лишь несколько слов, тягостных, но ясных как день: «Поспей! Повинись, поведай хранимое и благое, Варварушка, не таись более…» – с тем и вышла вестница, не колыхнув легких занавесей за собой. А на утро, все думалось Варваре; как же это сыну тяжело будет без нее. Уверовала она в свой сон, будто знала чего ждать. И когда Павел сел к ее кровати, чтобы утешить и попрощаться, отправляясь в ремесленное, она тихим и слегка взволнованным голосом попросила выслушать ее, сославшись на то, что другого времени должно не будет.

– Присядь Павлуша, – обратилась она к сыну, – не хлопочи так, не рви себя. Благие труды твои, только вот пустые и напрасные. Василий небось пропился; вот-вот явится.– Предчувствовала недоброе Варвара.

– Да ладно, мама, я ведь так; чтобы тебе спокойнее было. Уже весна и мы с Сергеем Николаевичем скоро перевезем тебя в специальную клинику. Вот только снег сойдет, да дороги встанут. А там подлечат тебя, оно и от отца подальше.

– Хороший ты, добрый; весь в бабушку. Та сердцем жила, как и ты. Всегда таким оставайся; душу слушай, а если случится, то она перед тобой откроется, все поведает, убережет и излечит. Отца своего, сторонись – бойся; недобрый это человек, не дрогнет у него рука ни на кого. Дастся и тебя он в покое не оставит, своего добьется. Убереги себя.

Павел с тревогой вглядывался в усталые глаза матери, сосредоточенные на внутренней, невысказанной до конца, боли.

– Матушка Мария, ты помнишь ее, приходила сегодняшней ночью к постели. Должно быть за мной… Выслушай внимательно; сейчас я расскажу тебе то, что ты обязательно должен запомнить и пообещать, что наш разговор останется в тайне. Пришло время, когда я должна исполнить волю бабушки. Она знала тебя еще совсем маленьким, а мне завещала передать то, что было известно и пережито ей.

Из ранних рассказов матери, Павел знал лишь то, что бабушка прожила трудную и праведную жизнь, которая была по праву дарована ей волею небес. Когда Варвара была еще совсем девчонкой, бабушка Мария жила в опустевшем к тем временам поселении, близь Томильской балки, которая тянула жуть своего мрака далеко вглубь глухой и нехоженой тайги. Красивые и удивительные места, куда редко даже охотники стремились, несмотря на их неутомимый дух и суровые нравы; не ладилось там что-то с их нелегким и опасным промыслом, будто кто и вредил даже. Поговаривали, сам Леший те трудные места стороной обходит. Уж ему ли глухомани бояться. Сказывали – жуть одна, а не лес. И кара того постигает, кто любопытства ради, вдруг да и сделает шаг в ту сторону. Когда-то и там жили… Но поредел люд, уходить стал. Глухомань в одноряд село и окружала. Одно благо то и было – кедрач. Богатый кедрач и деревья те, звоном полнились, не чета иным. Лохматы, да шишками богаты; мимо не пройти. Вот и манил кедрач собою, привлекая орехом чудодейственным.

Тайга она с разбором; кто с поклоном к ней шел, тому и далее путь искомый казала, орехом, да добром сумы полнила, а иных уводила туда, где болота и сопки, что в осень лиственными стволами в небо скалят. Тропы там опасны, сплошь шугой забиты. А поляны, полны грибов, что срок перестояв, неосторожного путника на колени ставят.

Совсем неподалеку от хутора был тот кедрач; пусть не большой, но людям да зверью хватало с остатком. Однажды, в тайге случился пожар. Сильный огонь поверху пошел, а гонимым ветром пламенем, слизнуло и кедрач, оставив после себя лишь одинокие скелеты некогда разлапистых стволов, устремивших невинные, безжизненные ветви к небу, моля вернуть жизнь. Досталось и таежному поселению, прижатому одним боком к самому лесу. Огонь бы и далее пошел; людская изба, она пуще иных сосен пылает. Только вот Бог не велел; сильным дождем лес накрыло, ни дымка не осталось. С того самого пожара людям и на хуторе трудней стало, а время, ступая безжалостной поступью, вскоре разогнало и тех, кто духом слаб, да без веры жил. Почитай несколько пар старообрядческих дворов и осталось, а те люди работы не гнушались, особо которая для себя. Ведь и бежали то они от податей, да оброков помещичьих, по далее от власти и царя, ища новой, правильной жизни. А те их всех в бунтари отписать норовили. На Руси испокон веков все-то на власть горбатить потребно, а что до себя касаемо, то обождет. Вот и взялись мужики дворы погорелые ворошить, да новые избы строить. А Василий, не особо трудолюбив оказался. Тогда и подались родители Павла в уездный городок; с малым дитем в суровой тайге одна тягость, а не жизнь.

Только это, до сего времени, и знал Павел. Многое ему мать не рассказывала. Умерла бабушка Мария когда ему три года исполнилось. И сейчас, слушая рассказ матери, он не мог понять и уяснить для себя; что же должен он непременно сейчас узнать, если она всю свою жизнь молчала, не посвящая его в семейные секреты. Ему казалось, что мать была всегда откровенна, делилась наболевшим именно с ним и не утаивала ничего, что могло бы хоть как-то, вызвать его интерес. Однако сейчас он замечал, что она была явно чем-то встревожена.

– Запомни Павел, – продолжала Варвара. – Я хранила эту тайну столько, сколько могла. И отцу твоему, который уже на протяжении многих лет, добивается от меня признания, наверняка кое-что известно, но ему не ведомо главное. Поэтому старайся хранить эти секреты от Василия – он зверь и будет преследовать тебя, даже после моей смерти; не отступится и не оставит в покое. Опасайся его. Волю матери я не могу не исполнить; унести эту тайну с собой и остаться безучастной к ее судьбе и выбору. Теперь это станет твоим…