Рассекающий поле

Сева поднялся и выключил тихую музыку. В этом доме всегда была музыка. Затем подошел к свече, постоял, глядя в огонь, и сунул в него палец. Начал считать, один-два, задрожал, держать, три-четыре, прошиб пот, пять-шесть, держать! терпеть! это жизнь! семь-восемь-девять, му-у-у-у! десять-одиннадцать – отдернул. Прижал к груди. Пахло паленым. Больно, почти нестерпимо. Кожа пальца пригорела к кости. Усмехнулся: жертва любви. Анна спала как ребенок. Он тихонько вышел и пошел по улице, привычно захлебываясь в нагнетенной страсти. Прохлада ночи, казалось, даже не входила с ним в соприкосновение.

Все закончилось в один весенний день. Легкость расставания казалась продолжением ее прогрессирующей болезни, с которой он больше бороться не мог. Он уносил с собой чувство обыденной пошлости, которой все закончилось. Потому было почти не больно, быть рядом с нею – больнее.

Он вышел из лабиринта и посмотрел на мир. На дворе стоял апрель, раздвинулось светлое небо, в деревьях обнаружились птицы. Он чувствовал себя освободившимся, открытым для света и его простой красоты. Он чувствовал себя на воле, закаленным в рудниках настоящей страсти. Ему захотелось петь. Только в этот момент он понял, что никогда не пел в ее доме. Вообще не пел при ней со дня их встречи. Он не дал ей того, за что она его полюбила.

5

Через три месяца Сева уехал поступать на исторический факультет Ростовского государственного университета. Он точно не знал, почему именно туда, но точно знал, что пора уезжать из дома. Его собственная пробившаяся из иллюзии жизнь разрасталась, постепенно подчиняя себе его мысли, реакции и поступки – и все вернее вытесняя его из коллективного разума семьи. Взрослый мужчина, он превращался в белую ворону. Формального служения было уже недостаточно – не оставалось никаких сил скрывать все более возмутительное равнодушие к принципиальным житейским вопросам, решение которых и было жизнью семьи. Хозяйство, деньги и обновки – Сева поражался тому, что об этих темах можно дискутировать, по-настоящему спорить. Ему было все равно – когда было нужно решить, он просто принимал решение. В голове было совершенно иное. Благо, подросла сестра, не только полностью воспринявшая логику материнского существования, но и усилившая ее своим темпераментом. Теперь можно было валить – мама не останется одна.

Сева окончил школу с серебряной медалью и имел право быть зачисленным в университет в случае, если первый экзамен будет сдан на «пять». Это был русский язык и литература устно. Закинув ногу на ногу, он читал учебник Розенталя в общаге, пока его волгодонский сосед и товарищ Саша быстро и почти при всех уговаривал на балконе новую знакомую сделать ему массаж в ее комнате. Она ему делала – и не только массаж. Он возвращался и принимался готовить. Готовил только одно блюдо – яичницу. Поскольку теперь они жили вдвоем, Саша разбивал над сковородой девять яиц. Потом он шел разгружать товар в продуктовом магазине под общажным корпусом. Жить здесь и иметь постоянный заработок было высшим пилотажем. С человеком, который устроил его в бригаду, Саша познакомился необычно – помочился на него ночью с балкона. В один из первых вечеров он вернулся побитый – вывел поговорить одного качка на дискотеке и был неумолим, настаивая на том, что миром разойтись никак невозможно. Сева в тот день одолел двадцать четыре страницы Розенталя.

После первого же экзамена он был зачислен.

Когда вернулся в Волгодонск, смотрели на него уже иначе. Отчиму невозможно было доказать, что мама тайком от него не заплатила деньги за поступление, – но Сева уже не считал это своей проблемой. Он догуливал с приятелями.

Вдруг позвонила Валя. Когда-то он привел ее в детское сообщество мальчиков, вчера мечтавших лишь закрыться в комнате от родителей ради многочасовой игры в танчики на игровой приставке к телевизору, – за это время она превратила компанию в клуб своих поклонников, игравших одну и ту же роль якобы опытных похотливых циников. Сева от них отпал, потому что не узнавал ни ее, ни своих приятелей. А потом появилась Анна – и кроме нее полгода не было больше ничего в жизни. И только весной они с Валей где-то увиделись, просто увиделись. Просто посмотрели друг на друга – и было ясно, что многое изменилось, что они другие люди, которые ценят то, что еще узнают друг в друге. И было даже странно, что за их спинами в этот момент была школа – какая на хрен школа.

А в июне она позвонила. За все время их знакомства она позвонила Севе лишь однажды – тогда. Предложила поехать с общими знакомыми на базу отдыха с ночевкой, у них были планы снять большой домик. Сева согласился даже слишком резво. А потом была мелодрама из мелодрам. Вечером под навесом все выпивали и танцевали под музыку вынесенного на улицу магнитофона с колонками. Она пошла танцевать с Павликом и более не возвращалась. Вернее, после третьей композиции, укреплявшей новый союз, Сева, чтобы не проявлять себя как-либо, просто вышел за границы желтушного электрического света.

И пропал.

В темноте его колотило. Было горько от глупости. Брала злоба от того, что она сама его сюда позвала. И Сева не мог никуда уйти – они были далеко от города, а дело шло к полуночи. И глупо было злиться – выходило, что он думал, будто она жила это время, ожидая его возвращения. Ну конечно нет. Поблуждав по пустой ночной базе, помочив ноги у берега Дона и полностью протрезвев, Сева пришел в домик, лег на кровать и отвернулся к стенке, не в состоянии отключиться. Но это был не конец. Все они, четверо, пришли, веселые и пьяные. Они елозили и сально друг над другом шутили, ржали и лапали друг друга. Они не могли не видеть Всеволода, лежащего большим мешком, но – не видели.

Они все, конечно, хорошо знали Севу. Никто из них не рискнул бы проявить к нему неуважение, не говоря о том, чтобы бросить прямой вызов. Но сейчас происходил совершенный абсурд: Сева лежал и не смел шелохнуться, не смел подать звука, а они побивали его, поверженного по своей воле, единственным из возможных способов. И это продолжалось всю бесконечную ночь. Когда стало светать, компания вышла из домика и пошла к реке. Когда шаги стихли, Сева решился посмотреть на часы – было шесть двадцать утра. Автобусы начали ходить. Сева поднялся и собрал свои вещи. Прошел к берегу и, ни с кем не встречаясь глазами, сказал: «Эй, корни, – я ушел, не болейте». «Корни» – они когда-то так ласково называли свою компанию. Они все посмотрели на Севу, и у него было ощущение, что они его не узнают. Просто не знают, кто этот человек и что он сейчас говорит. Но Севе уже было все равно – он уходил в прохладное свободное утро.

Уже было даже как-то привычно – уходить, оставлять очередной мир после попытки пожить в нем.

В тот день Сева вернулся домой, а дома никого не оказалось. Это была почти нереальная ситуация. Мама, отчим, сестры, Сева – жизнь шла постоянно в виду друг друга на пространстве в двадцать квадратных метров. Некуда было деться, кроме как выйти вон. Читать и писать Сева учился в туалете. Но в тот день никого не было – стечение редких обстоятельств. Тогда Сева достал гитару и запел.

Когда начинал, а начинал с первой пришедшей на ум песни, чувствовал себя разбитым и усталым, голос был глухим и стершимся за последние сутки, сердце – перегоревшим и тяжелым. Сева начал петь, преодолевая себя. Преодолевая несоответствие между неотвратимой полнотой реальности и необязательными чужими словами, случайной мелодией. Перед тем, что было сейчас в душе, меркло в своем значении все, что он мог произнести, напеть или наиграть, – все это было заведомо глупо. Лишь одна была зацепка – сам голос. В тот момент Севе хотелось только скулить. Издавать звук, позволявший вытекать эмоциям, которым иначе найти выход невозможно, потому что все это – эмоции от предыдущих связей. Связи оборвались, но внутренний мир еще продолжал поставлять кровь и мыслечувства туда, где больше никого не было. Рана была открыта прямо в высасывающий соки космический вакуум. И когда потекла тонкая струйка голоса, сначала показалось, что просто нужно встать и прикрутить водопроводный кран на кухне – настолько не связанным с внутренним миром показался звук собственного голоса. Но мелодия что-то внутри все-таки нашарила, подцепила – стало чуть легче.

Сева пел пять с половиной часов. Были песни, которые он спел не единожды. Ему казалось, что он забыл свое имя. Он больше не думал даже о последовательности аккордов. У него появилось ощущение, что можно спеть любую песню под любую последовательность. Ему казалось, что он способен сейчас спеть рецепт к врачу, что любой аккорд – это первый шаг в песню, а последний нам предугадать не дано. Он пел чужие посредственные песни, но никогда они не имели столько смысла – даже для тех, кто их написал. Потому что он уложился весь в эти случайные слова и мелодии. За их пределами Севы не существовало. Все эти часы он находился где-то внутри музыки. Все, что убивало, опустошало его бессловесно, он заставлял найти выражение – и не быть к нему слишком строгим. Потому что его голос – это его любовь. Это любовь, предназначение которой – выводить из мрака в свет. И эта любовь – она не вполне моя, думал Сева. Потому что я-то что – всегда то обиженный, то голодный. А она всегда на пике существования – она любит нас прямо сейчас, о чем бы ни пела. Надо же понимать: она не докладывает, не сообщает нам о происшедшем там-то и там-то, – она сразу поет это. И я чувствую это, и понимаю, что сам на это не способен. Я восхищаюсь этим великодушием, восхищаюсь той любовью, к которой мне дано быть причастным, но точно знаю, что я сам не столь великодушен.

Все, что сливалось в сточную канаву раны, стало алой кровью песни. Он как будто многократно прогнал весь свой забитый ядами и шлаками внутренний мир через фильтр песни, через фильтр далеких судеб и значений – и в какой-то момент чувствовал, что перестает существовать, что не может вспомнить ни о чем, что бы не относилось к тому, о чем он сейчас поет. Футболка на Севе промокла, с кончика носа время от времени срывались капли, но он продолжал петь. Это была как будто долгая и упорная, сладкая и выматывающая молитва – о том, чтобы Бог, стоящий за музыкой, прибрал его к рукам. Забрал из тех рук, в которых он – лишь жертва случая, каприза, чужой неверной воли. Нет, я готов Тебе молиться день и ночь, дай мне силы воспевать Твой мир случайными песнями – но ты же видишь, сколь чист мой помысел. Настолько, что и песня группы «Чайф» тоже может быть молитвой, прямым обращением к Тебе.