Рассеянные мысли [сборник]

Однако я полагаю, что огромный успех, который сопутствовал этим двум писателям (и не только коммерческий, хотя их книги продавались миллионными тиражами, но и успех у критиков), в корне убил сам жанр. По их стопам ринулись десятки эпигонов. Как все имитаторы, они рассчитывали усовершенствовать оригинал преувеличением его достоинств. У них больше сленга, так что иногда приходится заглядывать в словарь, чтобы понять, о чем идет речь, бандиты жестоки и бесчеловечны, героини все поголовно чувственные блондинки, детективы беспринципные и пьющие, а полицейские глупы и продажны. У них все настолько чрезмерно, что это не укладывается ни в какие рамки. В отчаянной погоне за сенсацией они сильно перестарались, и вместо того, чтобы дрожать от ужаса, читатели трясутся от смеха. Из всех достоинств Хэммета и Чандлера лишь одну особенность никто не счел нужным копировать: никто не пытался писать красиво.

Я не вижу никого, кто мог бы стать наследником Реймонда Чандлера. Мне представляется, что детектив, будь то классическое расследование или остросюжетный роман, отжил свой век. Но это не помешает авторам и дальше писать подобные истории, мне — их читать.

ПО ПРОЧТЕНИИ БЕРКА

I

Будучи счастливым обладателем полного собрания сочинений Уильяма Хэзлитта, я периодически снимаю с полки какой-нибудь том и читаю наугад несколько строк Надо сказать, что я почти никогда не бываю разочарован. Как у всякого писателя, у него есть вещи получше (они действительно хороши) и похуже, но даже самые неудачные его произведения вполне можно читать. Он забавный, дерзкий, язвительный, предвзятый, отзывчивый, великодушный. Вряд ли у него найдется хотя бы страница, которая не была бы отражением его личности, со всеми ее достоинствами и недостатками, и, по большому счету, это как раз то, чего мы хотим от писателей. Внимательный читатель Хэзлитта не может не заметить, как часто на страницах его эссе появляется имя Эдмунда Берка. Мне всегда становится немного не по себе, когда я вижу упоминание о «покойном мистере Берке»: в такие минуты сто пятьдесят лет, прошедшие со дня его смерти, представляются относительно небольшим сроком, и кажется, что при определенном везении я мог бы знать его во времена моей юности, как Джорджа Мередита или Суинберна. Хэзлитт считал Берка первым писателем своего времени и в одном из своих эссе признается, что в определенный период его жизни у него было три любимых писателя: Берк, Юниус и Руссо. «Мне никогда не надоедало, — пишет он, — восхищаться его чувством стиля, манерой выражения, утонченностью мыслей и чувств: я откладывал книгу, пытаясь понять, в чем же секрет ее силы и красоты, и в отчаянии снова брал ее в руки — читал и восторгался». Абзац за абзацем Хэзлитт превозносит стиль Берка, и видно, что он сам немало у него позаимствовал. Хэзлитт называет Берка наиболее поэтичным из современных прозаиков, за исключением Джереми Тейлора. «Мне всегда казалось, — пишет он, — что прозаический язык Берка можно с полным правом назвать самым совершенным, впечатляющим, смелым, самым близким к границе поэзии, но никогда не преходящим эту границу. В нем есть твердость и блеск бриллианта… Стиль Берка легок, переменчив, смел, но он никогда не упускает из виду предмет, более того, постоянно с ним соприкасаясь, черпает в нем стимул для дальнейшего развития». И опять: «Его стиль обладает задушевностью и глубиной хорошо продуманного разговора. Берк говорит то, что хочет сказать, используя все имеющиеся в его распоряжении средства. Он употребляет как простые, так и научные слова; как длинные, так и короткие предложения; как примитивные, так и образные рассуждения… Он всегда рисует картину, которая ему нужна, подбирая подходящие краски, а богатство и разнообразие образов придают его языку особую живость и даже страсть. Горячее желание передать свои концепции полно и точно, во всей их силе и блестящем разнообразии постоянно ставит его на грань нелепости, и оно же и удерживает на безопасном расстоянии от этой грани».

Эти и другие отрывки, слишком длинные и многочисленные, чтобы их тут цитировать, произвели на меня такое сильное впечатление, что я решил своими глазами убедиться в справедливости столь неумеренных похвал. Я не читал Берка со времен юности. Тогда я прочел «О примирении с колониями» и «О положении дел в Америке». Вероятно, в силу моей молодости, предмет обсуждения меня не заинтересовал, но на меня произвела сильное впечатление манера изложения, и я сохранил воспоминание, яркое, хотя и смутное, о невероятной высокопарности. Я перечел эти речи еще раз, наряду с наиболее важными произведениями Берка, и хочу изложить здесь свои ощущения. Должен, однако, заявить, что не собираюсь обсуждать взгляды Берка, поскольку для этого надо обладать значительно большими познаниями в истории восемнадцатого века, а также знакомством с политическими принципами, которые, вынужден к стыду своему признаться, меня никогда не занимали. Я намерен коснуться лишь авторской манеры Берка, не уделяя, насколько это возможно, особого внимания обсуждаемой теме. Очевидно, что совсем разделить их нельзя, поскольку стиль определяется предметом, о котором идет речь. Какой-нибудь важной тематике больше подходит серьезная, неторопливая манера письма, а в приложении к незначительным вопросам она будет выглядеть гротескно, и наоборот, легкая, остроумная манера мало пригодна для серьезных предметов, про которые, по меткому замечанию доктора Джонсона, нельзя сказать ничего нового, не погрешив против истины. Большую ошибку совершают авторы, пытающиеся подогреть наш интерес словесными фокусами и парадоксальными кульбитами. Одна из трудностей, с которыми сталкивается романист, заключается в том, что его стиль должен меняться в зависимости от обстоятельств, и если он попытается его унифицировать, то скорее всего заслужит обвинение в искусственности, поскольку для передачи диалога лучше всего подходит разговорный стиль, для действия — динамичный, для передачи эмоций — сдержанный или бесстрастный (согласно авторским предпочтениям). Впрочем, вероятно, романисту достаточно лишь соблюдать основные правила грамматики, поскольку, как это неудивительно, четыре величайших писателя — Толстой, Бальзак, Достоевский и Диккенс писали исключительно небрежно, а Диккенс, как мы знаем, даже не пытался избавиться от грамматических ошибок. Лишь историки, богословы и публицисты стремятся выработать свой стиль и потом его придерживаются всю жизнь. Не случайно самые выдающиеся памятники английского языка созданы такими публицистами, как сэр Томас Браун, Драйден, Аддисон и Джонсон («Расселас», хотя и написан в беллетристическом жанре, это скорее эссе о тщетности человеческих желаний), и такими богословами, как Джереми Тейлор и Уильям Лоу, а так же историками, как Гиббон.

Хэзлитт пишет, что он несколько раз предпринимал попытки описать стиль Берка, но безуспешно, и, возможно, с моей стороны слишком самонадеянно браться за то, что не удалось этому выдающемуся публицисту. На самом деле в различных эссе Хэзлитт дал такое полное описание стиля Берка, что к нему почти нечего добавить. Хэзлитт отмечает саркастические преувеличения, скрупулезную точность, прозаичные гиперболы, одновременное увлечение предметом и отход от него, затем добавляет: «Но это не помогает в нем разобраться, поскольку ничего подобного на свете не существует. У нас нет мерки, с которой можно было бы подойти к этому явлению, и его свойства противоречат сами себе». Моя цель — не описать стиль Берка, а исследовать его суть и обнаружить, если удастся, методы, которые он использовал, чтобы добиться желаемого эффекта. Хэзлитт уже представил публике аппетитное блюдо, мне же предстоит разобраться, какие ингредиенты придают ему такой вкус. Я намерен выяснить, как Берк конструирует предложения и как организует абзацы, как использует абстрактные и конкретные слова, образы и метафоры, к каким риторическим приемам прибегает. Если эта тема представляется читателю скучной, никто его не заставляет читать последующие страницы. Для меня как писателя она интересна. Однако тут я вижу две трудности: во-первых, я не уверен, что в силах справиться с такой сложной задачей, во-вторых, для достижения успеха мне придется прибегнуть к цитатам, и лишь самые добросовестные читатели не поддадутся искушению бегло пробежать их глазами. Тем не менее без примеров невозможно понять, о чем идет речь. Английский язык сложен для писателя, и лишь немногие авторы пишут на нем грамотно и красиво. Лучший способ этого добиться — изучать творения великих мастеров прошлого. Большая часть из всего, написанного Берком, не представляет особого интереса для читателей, за исключением разве что политиков. Из всех его трудов можно составить один том остроумных отрывков, и я, со своей стороны, должен признаться, что у меня никогда бы не хватило терпения прочесть многотомное собрание его сочинений с таким вниманием, если бы я не надеялся почерпнуть оттуда нечто, что позволило бы мне приблизиться к желанному совершенству. Писательская манера меняется от поколения к поколению, и было бы глупо пытаться писать, как великие стилисты восемнадцатого века, но я вполне допускаю, что нам есть чему у них поучиться. Литературный язык пополняется, вбирая в себя речь людей своего времени и обретая таким образом живость и актуальность, однако, чтобы избежать бесформенности и невнятности, он должен основываться и определяться стандартами того периода, когда английская проза достигла высочайшей степени совершенства.

Думаю, немного найдется авторов, от природы наделенных даром слова. Берк был человеком невероятной работоспособности, и он, несомненно, уделял внимание не только предмету своих рассуждений, но и стилю. «Сохранились противоречивые свидетельства относительно легкости, с которой он создавал свои сочинения, — пишет Хэзлитт. — Кто-то говорил, что он сначала делал черновой набросок, что-то вроде грунтовки, а потом добавлял украшения и иносказания. Один знающий человек уверял меня, что „Письмо к благородному лорду“ (самое запальчивое, импульсивное, блестящее и несерьезное из его произведений) было отдано в печать, а когда Берку прислали гранки, он вернул их с таким количеством изменений и вставок, что наборщики отказались вносить правку в таком виде: пришлось рассыпать готовый набор и делать новый». От Додсли мы узнаем, что Берк больше полудюжины раз переделывал корректуру «Размышлений о революции во Франции», прежде чем добился удовлетворительного результата. Достаточно лишь одного взгляда на философское исследование «О происхождении наших идей возвышенного и прекрасного», чтобы убедиться: стиль Берка — результат долгих лет кропотливого труда. Хотя работы Берка хвалил Джонсон, использовал Лессинг и высоко ценил Кант, сейчас их чтение вряд ли принесет много пользы, но по-прежнему может доставить удовольствие. Утверждая, что совершенство не является источником красоты, он замечает: «Женщины очень хорошо это чувствуют, вот почему они учатся сюсюкать, слегка пошатываются, как бы от слабости, при ходьбе, притворяясь немощными или даже больными. Во всем этом они руководствуются природой. Красота в сочетании с физической слабостью — наиболее сильно воздействующая красота, намного превосходящая всякую иную. Застенчивость обладает значительно меньшим влиянием, а вообще скромность — молчаливое признание несовершенства — сама по себе считается приятным качеством и, безусловно, усиливает любое другое. Я знаю, у всех на устах фраза о том, что мы должны любить совершенство. Для меня это достаточное доказательство того, что оно не является истинным объектом любви». И еще цитата: «Когда перед нами находятся такие предметы, которые возбуждают любовь и удовлетворенность, то, насколько я мог заметить, тело принимает под их влиянием следующее положение. Голова наклонена в сторону; веки сомкнуты более, чем обычно, а глаза мягко движутся в направлении предмета, рот слегка открыт, а дыхание становится замедленным и время от времени прерывается глубоким вздохом; тело полностью расслаблено, а руки пассивно висят вдоль него». Считается, что Берк написал эту работу в восемнадцать лет, а когда она была опубликована, ему исполнилось двадцать шесть. Приведенные цитаты дают нам возможность понять, каким был стиль его письма до того, как он подвергся влиянию, сделавшему его одним из мастеров английской прозы. Это заурядный стиль середины восемнадцатого века, и я сомневаюсь, что по приведенным отрывкам кто-нибудь угадает их автора. Они написаны правильным, свободным и гладким языком, что подтверждает, что у Берка от природы был хороший слух. В английском много шипящих согласных, и автору нужно уметь избегать звуковых сочетаний, которые режут слух. Некоторые этого не чувствуют и, совершенно не смущаясь, позволяют себе закончить слово на согласную и даже на две, а следующее слово начать с того же звука или даже с той же пары, как например, fast stream; они используют аллитерацию (что всегда рискованно в прозе) и оставляют рифмующиеся между собой слова (создавая таким образом неприятный перезвон). Конечно, тут самое важное слух, поскольку английский язык так богат, что почти всегда можно подобрать точный синоним слову, которое первым пришло в голову. Ситуации, когда автор вынужден оставить неблагозвучное сочетание, чтобы в точности донести свою мысль, встречаются крайне редко. Самый важный урок, который мы можем извлечь из чтения Берка: какими бы неподдающимися ни казались нам некоторые слова, с помощью их правильной расстановки и разумного сочетания, а также чередования гласных и согласных и смещения ударения всегда можно избежать нежелательного эффекта. Конечно, никто бы вообще не мог ничего написать, если бы думал только о звучании, слуха вполне достаточно. В случае Берка, мне представляется, природная чуткость к звукам была сильно развита благодаря потребности в публичной речи; даже когда он писал, рассчитывая только на читателей, он ориентировался на устную речь. Он не был мелодичным писателем, как Джереми Тейлор в семнадцатом веке или Ньюман в девятнадцатом, его прозу отличают сила, энергия и напор, а не красота, но, несмотря на сложность и запутанность многих его предложений, их легко произнести вслух и приятно слушать. Не сомневаюсь, Берку порой случалось написать цепочку слов, не соответствующую этим критериям, и в порыве душевного волнения нарушать правила благозвучия, однако, как и всякого другого писателя, его следует судить по лучшим творениям.

Я где-то читал, что Берк учился писать, изучая Спенсера, и, мне кажется, его витиеватый стиль и литературные аллюзии отражают влияние поэта. Сам он говорил: «Всякий, кто будет внимательно и с наслаждением, как он того заслуживает, читать Спенсера, научится владеть английским языком в совершенстве». Я не знаю, что Берк мог получить от этого сладкозвучного, но — на мой взгляд — скучного барда, кроме прекрасного фонетического слуха, о котором я только что упомянул. Берк определенно не перенял у него страсти к аллитерации, которая — опять же на мой взгляд — делает «Королеву фей» приторной и даже абсурдной. Многие, в том числе Чарлз Джеймс Фокс, который одно время был политическим соратником Берка, утверждали, что в основе литературного стиля Берка лежит творчество Мильтона. Я не могу в это поверить. Да, действительно, Берк часто его цитировал и со своей любовью к изысканному слогу едва ли мог остаться равнодушен к обширному словарному запасу и великолепию стиля «Потерянного рая», но «Письма о мире с цареубийцами», на которых основаны такие свидетельства, написаны в позднем возрасте; если бы Берк действительно изучал стиль Мильтона, чтобы сформировать свой собственный, влияние сказалось бы значительно раньше. Не могу я также поверить утверждению «Словаря национальной биографии», что основой его стиля послужило творчество Драйдена. Я не вижу в обдуманной, организованной и звучной прозе Берка никаких следов чарующей грации и бесшабашной легкости Драйдена. Между ними не больше сходства, чем между аккуратно подстриженным регулярным французским садом и зарослями ив и зелеными лужайками на берегу Темзы. Со своей стороны я полагаю, что особый характер манеры письма Берка можно отнести на счет яркого и вдохновляющего примера доктора Джонсона. Думаю, это у него Берк научился писать длинными, запутанными предложениями, использовать многосложные слова, применять риторический эффект параллелизма и эпиграмматическую элегантность антитезы. Недостатков Джонсона (небольших, с точки зрения тех, кто, как и я, питает особую слабость к его манере) Берку удалось избежать с помощью богатого воображения и привычки к выступлениям перед публикой.

II

Всем известно изречение Бюффона: «Стиль — это сам человек». Если ему верить, то, познакомившись с человеком, вы должны начать лучше понимать его стиль. Но так ли это в самом деле? Мне кажется, Бюффон представлял людей гораздо более цельными существами, чем они есть на самом деле. В человеке неразделимо слиты добродетели и пороки, достоинства и недостатки, и, только убедившись на собственном опыте, можно поверить, что столь противоречивые качества могут уживаться в одном человеке. О Берке сказано многое: одни превозносили его до небес, другие сурово порицали, и по дошедшим до нас различным свидетельствам, таким как эссе Хэзлитта и превосходной «Жизни» сэра Филипа Магнуса, вполне можно составить достаточно точное представление о том, что он был за человек. Но образ получится совсем уж неправдоподобным. Удивительно, как в одном человеке сочетались столь редкие достоинства и столь же прискорбные недостатки. У меня нет этому объяснения.

Эдмунд Берк родился в Ирландии в 1729 году. Его отец был присяжным поверенным — профессия, не пользовавшаяся в те времена большим уважением. Джонсон заметил о вышедшем из комнаты господине, что хоть он и «не имеет привычки злословить о человеке за его спиной, но у него есть точные сведения, что этот джентльмен — присяжный поверенный». Когда Берку было лишь немного за двадцать, он уехал в Лондон изучать юриспруденцию. Там он почти сразу подружился с неким Уильямом Берком, который если и был его родственником, то очень дальним. Вскоре Эдмунд оставил юриспруденцию ради занятий литературой и в течение нескольких лет зарабатывал на жизнь сотрудничеством с книготорговцами. Вскоре к нему пришла известность; он познакомился с Хорасом Уолполом и подружился с доктором Джонсоном. В 1757 году Эдмунд Берк женился, и в тот же год его младший брат Ричард присоединился к нему в Лондоне. Трое Берков были очень крепко привязаны друг к другу; Уильям и Ричард жили вместе с Эдмундом и его женой, и деньги у них были общие. Ричард был шумным, жизнерадостным человеком с сомнительной репутацией, лишенный, насколько можно судить, каких-либо положительных качеств, Уильям — способным и предприимчивым. Он завел множество полезных друзей в Оксфорде и, когда в 1765 году король поручил лорду Рокингему сформировать кабинет министров, убедил его светлость взять Эдмунда на должность своего личного секретаря, а также уговорил лорда Вернея выдвинуть Эдмунда Берка в палату общин от своего округа.

В палате общин Берк сразу же стал одним из самых заметных политиков. Доктор Джонсон писал в письме к Беннету Лэнгтону, что «ни одному человеку до него не удавалось произвести такого впечатления при первом же появлении. Он произнес две речи об отмене Гербового сбора, которые получили одобрение мистера Питта и восхитили весь город». Правительство пало в 1766 году, а двумя годами позже Берк приобрел усадьбу в Биконсфилде и назвал ее «Грегори». Понятно, почему ему так этого хотелось. Его репутация достигла огромных высот, и он с полным правом мог чувствовать уверенность в себе и в своих способностях. Думаю, с его высоким духом и бурным энтузиазмом тихая скромная жизнь казалась скучной. Берк был человеком общительным и любил принимать гостей. Его радовало, если он мог прийти на выручку какому-нибудь таланту (да и бездарности тоже) и помочь тем, кто в этом нуждался. Вероятно, в соответствии с обычаями того времени, его часто поддразнивали незнатным происхождением. Он общался с великими людьми, служил своей партии и понимал, что его ценят, но не мог не осознавать, что в глубине души богатые вельможи относятся к нему с подозрением; он был не их круга; в нем видели ирландского авантюриста и, разумеется, были совершенно правы. При этом он обладал высокими моральными принципами, блестящим талантом и обширными познаниями. Возможно, Берк считал, что покупка «Грегори» позволит ему принимать лордов и джентльменов на равных, увеличив таким образом его авторитет и влияние, поскольку до тех пор он не располагал ничем, кроме собственных дарований.

Поместье стоило двадцать тысяч фунтов и требовало две тысячи пятьсот фунтов в год на содержание. Удивительно, что человек, который всего несколько лет назад с радостью принимал от Додсли, книготорговца, сотню фунтов в год за поденную работу, готов был заплатить такую огромную сумму и взвалить на себя такие расходы в дальнейшем. Берки при поддержке лорда Вернея занимались крупными денежными махинациями с акциями Ост-Индской компании, и, по-видимому, полученная прибыль и позволила им приобрести «Грегори», затем, к несчастью для них, цены на акции упали, они не смогли покрыть разницу. В конце концов лорд Верней разорился, а Уильям Берк бежал из страны. Столкнувшись с финансовыми трудностями, которые преследовали его до конца жизни, Эдмунд вынужден был заложить имущество и занимать деньги у друзей. В тот год, когда он купил «Грегори», он одолжил тысячу фунтов у Дэвида Гаррика, а чуть позже — две тысячи фунтов у сэра Джошуа Рейнольдса. В течение тех семнадцати лет, что он был связан с Рокингемом, Берк в общей сложности получил от него около тридцати тысяч фунтов. Хорошо известно, что крупные дружеские займы вызывают напряженность, часто перерастающую в холодность. Однако в случае Берка друзья настолько высоко его ценили, что ничего подобного не случилось. Они так глубоко чтили его «личные добродетели и необычайные достоинства», что, как доктор Броклесби, который подарил ему тысячу фунтов, одалживали деньги в знак своей глубокой привязанности. Когда Рокингем умер, он завещал уничтожить долговые расписки Берка. Рейнольдс поступил точно так же и, кроме того, оставил ему в наследство еще несколько тысяч фунтов.

Берк был человеком гордым, щепетильным в вопросах чести, и поневоле задумаешься, не чувствовал ли он себя униженным, когда доводилось просить денег у друзей. Похоже, ему никогда не приходило в голову продать «Грегори» и расплатиться с долгами, хотя это могло бы стать выходом из положения, губительного для его репутации. Можно только предположить, что поместье обладало в глазах Берка такой ценностью, что его следовало сохранять, пусть даже с ущербом для чувства собственного достоинства. И разумеется, это только предположение, что ситуация представлялась ему невыносимой. Легко привыкнуть брать в долг, отвыкнуть — гораздо труднее. Очень скоро закоренелые должники находят способы удовлетворять свои потребности, сохраняя при этом чувство собственного достоинства.