Расшифрованный Достоевский. Тайны романов о Христе. Преступление и наказание. Идиот. Бесы. Братья Карамазовы.
Шрифт:
А немецкая исследовательница Н. Гофман в 1898 г. записала со слов А. Г. Достоевской следующий вариант завершения "Карамазовых": "Алеша должен был — таков план писателя — по завещанию старца Зосимы идти в мир, принять на себя его страдание и его вину. Он женится на Лизе, потом покидает ее ради прекрасной грешницы Грушеньки, которая пробуждает в нем "карамазовщину". После бурного периода заблуждений, сомнений и отрицаний, оставшись одиноким, Алеша возвращается опять в монастырь. Он окружает себя детьми — им герой Достоевского посвящает всю свою жизнь: искренне любит и учит. руководит ими. Кому не придет здесь в голову связь с рассказом Мышкина о детях; кто не вспомнит маленького героя, все те восхитительные детские черты, которые открываются только любви".
Вариант финала с Алешей, посвящающим свою жизнь заботе о чужих детях, гораздо больше соответствует логике развития этого образа, чем вариант: Алешей-террористом, погибающим на виселице. Ведь этот герой, один из самых любимых у Достоевского, говорит мальчикам: "Будем, во-первых и прежде всего, добры, потом честны, а потом — не будем никогда забывать друг о друге. Это я опять-таки повторяю. Я слово вам даю от себя, господа, что я ни одного из вас не забуду; каждое лицо, которое на меня теперь, сейчас, смотрит, припомню, хоть бы и через тридцать лет". Неужели Достоевский собирался: делать из Алеши всего лишь еще одного "идейного убийцу" типа
Подводя итоги творчества Достоевского, Н. А. Бердяев писал в "Мировоззрении Достоевского": "Достоевский исследует природу революционного социализма и его неотвратимые последствия в явлении шигалевщины. Тут торжествует то же начало, которое ютом развивает Великий инквизитор, но без романтической грусти последнего, без своеобразного величия его образа. Если в католичестве и раскрываются те же начала, что и в социализме, то в неизмеримо высшей форме, эстетически наиболее привлекательной. В революционной шигалевщине раскрывается плоское начало, бесконечная плоскость. Петр Верховенский так формулирует Ставрогину сущность шигалевщины: "Горы сровнять — хорошая мысль, не смешная. Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию… Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, доносы; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство… Необходимо лишь необходимое — вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно, чтобы не было скучно. Скука есть ощущение аристократическое". "Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны… Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Но это всеобщее принудительное уравнение, это торжество смертоносного закона энтропии (нарастания и равномерного распределения тепла во вселенной), перенесенного в социальную сферу, не означает торжества демократии. Никаких демократических свобод не будет. Демократия никогда не торжествовала в революциях. На почве этого всеобщего принудительного уравнения и обезличивания править будет тираническое меньшинство"… "Выходя из безграничной свободы, — говорит Шигалев, — я заключаю безграничным деспотизмом. Прибавляю, однако же, что, кроме моего разрешения общественной формулы, не может быть никакого". Тут чувствуется фанатическая одержимость ложной идеей, которая ведет к существенному перерождению человеческой личности, к утере человеческого облика. Достоевский исследует, как безбрежная социальная мечтательность русских революционеров, русских мальчиков ведет к истреблению бытия со всеми его богатствами, доводит до пределов небытия. Это — очень у него глубоко обосновано. Социальная мечтательность — совсем не невинная вещь. Ей необходимо противопоставить трезвость, суровую ответственность. Эта революционная мечтательность есть болезнь русской души. Достоевский вскрыл ее и поставил ей диагноз и прогноз. Те, которые в своем человеческом своеволии и человеческом самоутверждении претендовали жалеть и любить человека более, чем его жалеет и любит Бог, которые отвергли Божий мир, возвратили билет свой Богу и хотели сами создать лучший мир, без страданий и зла, с роковой неизбежностью приходят к царству шигалевщины. Только в этом направлении могут они исправить дело Божье. Старец Зосима говорит: "Воистину у них мечтательной фантазии более, чем у нас. Мыслят устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью, ибо кровь зовет кровь, а извлекший меч погибнет мечом. Если бы не обетование Христово, то так и истребили бы друг друга, даже до последних двух человек на земле". Изумительные по своей пророческой силе слова.
Достоевский открыл, что бесчестие и сентиментальность — основы русского революционного социализма. "Социализм у нас распространяется преимущественно из сентиментальности". Но сентиментальность есть ложная чувствительность и ложное сострадание. И она нередко кончается жестокостью. Петр Верховенский говорит Ставрогину: "В сущности наше учение есть отрицание чести, и откровенным правом на бесчестье всего легче русского человека за собою увлечь можно". Ставрогин отвечает ему: "Право на бесчестие — да это все к нам прибегут, ни одного там не останется!" П. Верховенский открывает также значение для дела революции Федьки Каторжника и "чистых мошенников". "Ну, эти, пожалуй, хороший народ, иной раз выгодны очень, но на них много времени идет, неусыпный надзор требуется". Размышляя далее о факторах революции, П. Верховенский говорит: "Самая главная сила — цемент, все связывающий, это стыд собственного мнения. Вот это так сила. И кто это работал, кто этот "миленький" трудился, что ни одной-то собственной идеи не осталось ни у кого в голове. За стыд почитают". Эти психические факторы революции говорят о том, что в самых ее первоисточниках и первоосновах отрицается человеческая личность, ее качественность, ее ответственность, ее безусловное значение. Революционная мораль не знает личности как основы всех нравственных оценок и суждений. Это — безличная мораль. Она отрицает нравственное значение личности, нравственную ценность качеств личности, отрицает нравственную автономию. Она допускает обращение со всякой человеческой личностью как с простым средством, простым материалом, допускает применение каких угодно средств для торжества дела революции. Поэтому революционная мораль есть отрицание морали. Революция — аморальна по своей природе, она становится по ту сторону добра и зла. И слишком походит на нее внешняя контрреволюция. Во имя достоинства человеческой личности и ее нравственной ценности Достоевский восстает против революции и революционной морали. В революционной стихии личность никогда не бывает нравственно активной, никогда не бывает нравственно вменяемой. Революция есть одержимость, беснование. Эта одержимость, это беснование поражает личность, парализует ее свободу, ее нравственную ответственность, ведет к утере личности, к подчинению ее безличной и нечеловеческой стихии. Деятели революции сами не знают, какие духи ими владеют. Их активность кажущаяся, они в сущности пассивны, дух их во власти бесов, которых они допустили внутрь себя. Эту мысль о пассивном характере деятелей революции, об их медиумичности раскрыл по поводу Французской революции Жозеф де Местр в своей гениальной
книге "Considerations sur la France". В революции теряется человеческий образ. Человек лишен своей свободы, человек — раб стихийных духов. Человек бунтует, но он не автономен. Он подвластен чуждому господину, человеческому и безличному. В этом тайна революций. Этим объясняется их бесчеловечие. Человек, который владел бы своей духовной свободой, своей индивидуально-качественной творческой силой, не мог бы находиться во власти революционной стихии. Отсюда — бесчестье, отсутствие собственного мнения, деспотизм одних и рабство других. По характеру своего миросозерцания Достоевский противопоставляет революции личное начало, качественность и безусловную ценность личности. Он изобличает антихристову ложь безликого и бесчеловеческого коллективизма, лжесоборность религии социализма.Но в революции торжествует не только шигалевщина, но и смердяковщина. Иван Карамазов и Смердяков — два явления русского нигилизма, две формы русского бунта, две стороны одной и той же сущности. Иван Карамазов — возвышенное, философское явление нигилистического бунта; Смердяков — низкое, лакейское его явление. Иван Карамазов на вершинах умственной жизни делает то же, что Смердяков делает в низинах жизни. Смердяков будет осуществлять атеистическую диалектику Ивана Карамазова. Смердяков — внутренняя кара Ивана. Во всякой массе человеческой, в массе народной больше Смердяковых, чем Иванов. И в революциях, как движениях массовых, количественных, более Смердяковых, чем Иванов. Это Смердяков делает на практике вывод, что все дозволено. Иван совершает грех в духе, в мысли, Смердяков совершает его на деле, воплотив идею Ивана в жизнь. Иван совершает отцеубийство в мысли, Смердяков совершает отцеубийство физически, на самом деле. Атеистическая революция неизбежно совершает отцеубийство, она отрицает отчество, порывает связь сына с отцом. И она оправдывает это преступление тем, что отец был грешный и дурной человек Такое убийственное отношение сына к отцу есть смердяковщина. Совершив на деле то, что Иван совершил в мыслях, что он в духе разрешил, Смердяков спрашивает Ивана: "Вы вот сами тогда все говорили, что все позволено, а теперь-то почему так встревожены сами-то-с?" Смердяковы революции, осуществив на деле принцип Ивана "все дозволено", имеют основание спросить Иванов революции: "Теперь-то почему так встревожены сами-то-с?" Смердяков возненавидел Ивана, обучившего его атеизму и нигилизму. Во взаимоотношениях Смердякова и Ивана как бы символизируется отношение между "народом" и "интеллигенцией" в революции. Это раскрылось в трагедии русской революции, и подтвердилась глубина прозрения Достоевского. Смердяковское начало, низшая сторона Ивана, должно побеждать в революциях. Подымется лакей Смердяков и на деле заявит, что "все дозволено". В час смертельной опасности для нашей родины он скажет: "Я всю Россию ненавижу". Революция отрицает не только личность, но также и связь с прошлым, с отцами, она исповедует религию убийства, а не воскресения. Убийство Шатова — закономерный результат революции. И потому Достоевский — противник революции".
Достоевский действительно предупреждал соотечественников об опасности революции и художественно очень убедительно изобразил типы революционеров в "Бесах" и методы их борьбы под лозунгом: "Бога нет — и все дозволено". Революции социальной Федор Михайлович хотел противопоставить революцию духовную. Он верил, что искреннее обращение к Богу может духовно воскресить даже "идейного убийцу", вроде Раскольникова, "беса" Ставрогина и атеиста Ивана Карамазова, а уж тем более его брата Митю, который повинен только в беспутном образе жизни, но который искупает это смиренно перенесенным страданием за чухой грех. Достоевский вывел нам "положительно прекрасных людей" — князя Мышкина и Алешу Карамазова, которые, хотя и подвержены страстям и душевным борениям, находят истину во Христе и не уклоняются от нее. Показал нам Достоевский и пагубность следования "принципу удовольствия", разлагающему души людей. Сам писатель в жизни испытывал все те же мучительные противоречия, а порой и раздвоенность, что и его герои, но все равно нашел в себе силы создать шедевры, возвеличивающие человека даже в его грехах, ибо для самого великого грешника Достоевский всегда оставляет возможность искупления и спасения.
Краткая библиография
Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 тт. — Л.: Наука, 1972–1990.
Бердяев Н. А. Миросозерцание Достоевского — М.: Захаров, 2001.
Булгаков С. Н. Тихие думы. — М.: Республика, 1996.
Галинская Л. Д. Человек в романе Ф. М. Достоевского "Братья Карамазовы" // София: Рукописный журнал Общества ревнителей русской философии. Вып. 6, 2003.
Громова Н. А. Достоевский. Документы, дневники, письма, мемуары, отзывы литературных критиков и философов. — М.: Аграф, 2000.
Гроссман Л. П. Жизнь и труды Ф. М. Достоевского: Биография в датах и документах. — М., Л., 1935.
Гроссман Л. П. Семинарий по Достоевскому. Материалы, библиография и комментарии. — М.; Пг., 1922.
Две любви Ф. М. Достоевского / Вступ. ст., подгот. текста и прим. С. В. Белова. — СПб.: Андреев и сыновья, 1992.
Долинин А. С. Достоевский и другие: Статьи и исследования о русской классической литературе. — Л.: Худ. лит., 1989.
Достоевский в конце XX века / Общество Достоевского; Составитель и редактор Карен Степанян. — М.: Классика плюс, 1996.
Достоевская А. Г. Воспоминания / Вступ. ст., подгот. текста и прим. С. В. Белова и В А Туниманова. — М.: Правда, 1987.
Достоевская А. Г. Дневник 1867 года / Вступ. ст., подгот. текста и прим. С. В. Белова. — СПб.: Андреев и сыновья, 1993.
Достоевская Л. Ф. Достоевский в изображении своей дочери / Вступ. ст., подгот. текста и прим. С. В. Белова / Пер. с нем. — Первое полное русское издание. — СПб.: Андреев / и сыновья, 1992.
Ермаков И. Д. Психоанализ литературы. Пушкин. Гоголь. Достоевский. — М.: Новое литературное обозрение, 1999.
Иванов Вяч. И. Лик и личины России. Эстетика и литературная критика. — М.: Искусство, 1995.
Карякин Ю. Ф. Достоевский и канун XXI века. — М.: Сов. писатель, 1989.
Кирпотин В. Я. Ровесник железного века. — М.: Захаров, 2006.
Лaym P. Философия Достоевского в систематическом изложении / Пер. с нем. — М.: Республика, 1996.
Мережковский Д. С. Л. Толстой и Достоевский / Изд. подгот. ЕА Андрущенко. — М.: Наука, 2000.