Расшифровано временем(Повести и рассказы)

— Комиссара шлепнуть, а второго отпустить голым в лес, к дружкам, — предложил усатый.

— А может, обоих до утра в сарай, пусть вшей своих поморозят, а утром немцам передадим? — сказал Петро.

Сидевшие за столом шевельнулись, и в этом движении Белов поймал чувство облегчения, означавшее, что наконец все пришли к согласию, что не придется делать нынче неугодную, требующую какого-то усилия над собой работу.

А усатый все раздумывал, плеснул из бутылки в граненый стакан и, сощурив цыганский глаз, глянул на свет через мутную жидкость в нем, затем выпил, но закусывать не стал, а длинно затянулся цигаркой и, пустив дым через нос, сказал:

— Можно и так.

— Кто сторожить пойдет? — спросил Петро.

— А вот он и пойдет. — Круто повернувшись на табуретке, усатый ткнул пальцем в Илью. — Его дружки-приятели? Пусть и сторожит. На пару со Степаном. На! — Он протянул Илье маузер Белова. Илья смотрел на маузер, но видел лишь расплывавшийся в глазах матовый блеск оружейного металла, он не пошевелился.

— Кому говорю! — прикрикнул усатый. — Бери!

— Не!.. — задохнулся Илья. — Нельзя мне!..

— Ты что это?! — Усатый ткнул ему маузер под подбородок. — И оскоромиться не прочь и в святые хочешь? Бери!

— Я… с этим не умею, — отчаянно мотнул головой Илья.

— Степан, дай ему свой винтарь и тулуп… Комиссарову «пушку» возьми себе… И с глаз моих долой! — распорядился усатый. — Ступайте оба. А ты смотри, — погрозил он Илье, сжимавшему двумя руками карабин за ствол, — не надумай чего. Подменим — к Мотьке под бок пойдешь греться. А можешь и под другую перину — под белую на дворе…

— Слушай, есаул или как тебя там, — с трудом, через запекшиеся губы выдавил Белов, — руки освободи нам, по нужде ведь сходить захочется. Или сам мотню мне расстегивать будешь?

— А что, комиссары в штаны не привыкли? — засмеялся усатый.

— Я тебя, сволочь, даже расстреливая, развязал бы! — крикнул Тельнов.

— Все ты просишься, танкист, получить по сопатке. Допросишься… Возле сарая развяжешь им руки, Степан. Пусть знают доброту нашу.

Их вывели.

— Слышь, — шепнул Илье Степан, — ты не трухай, наши подойдут поближе, мы усатого батьку к ногтю… Выкрутимся… Ему-то куда деваться? Весь в крови…

У сарая осторожный Степан развязал руки только Белову.

— Танкисту сам распутаешь, — подтолкнул он Белова маузером к распахнутой двери.

Белов слышал, что замка полицай не навешивал, лишь задвинул тяжелый, выкованный, наверное, в сельской кузнице засов и через ушко на нем и через скобу на двери протянул проволоку и концы ее закрутил.

Сквозь редкие щели сеялся далекий лунный свет, Белов разглядел какие-то жерди, грабли, колоду с воткнутым топором, ворох сена, и опустился на него, устало уронив голову. Тельнов со связанными руками молча примостился рядом. Пахло птичьим пометом и перьями, за стеной поскрипывал снег под шагами Степана и Ильи — от угла до угла…

А Белову все еще чудилась горница, освещенная двенадцатилинейной лампой, потные, раскрасневшиеся от выпитого лица полицаев, сытых, безразлично отвалившихся от стола.

«Утром все будет кончено, — думал он, вспоминая злую ухмылку усатого, — Еще бы: комиссара поймали!.. Уж немцы их за это возблагодарят… Может, зря не сказал, что не комиссар, зря радость доставил?.. Они и обойдутся с ним, как с комиссаром. Но признайся он теперь, что рядовой, не поверят, решат, что струсил. Еще больше обрадуются… Да и перед Тельновым стыд, тоже подумает, что испугался… Нет, не отрекусь, потешиться не дам… Неужто пытать станут?.. И эти, — подумал он о полицаях, — приложатся. И заставлять не придется. Откуда она, такая ненависть? И почему ко мне?.. Ах, да, я ведь комиссар!.. Ну пусть тот, усатый, зуб на Советскую власть имеет. Пусть еще кто-то… Но остальные! Просто ведь мужики… Как они могут… Почему предали? Одни ведь песни пели и на Первомай и на Октябрьские… И на одном языке ведь все понимаем. Неужто по-немецки лопотать милее?»

Жгли досада и горечь. Казнил себя: так глупо влипли… Уж такой путь прошли к своим! А все кончилось… в горнице… Чего же тем, в горнице, не хватало?! Не может же быть, чтобы просто так на измену пошли, как на свадьбу, как в гости ходят. Одинаково ведь и бескорыстно с начала жизни было отпущено и им и нам. Что же развело по разным дорогам?.. Что породило такую лють?.. Эх, сволочье! Забыли, суки, что расплата придет!..

Никогда еще не приходилось ему думать об этом так напряженно, проникать в сплетение судеб так глубоко, остро и горестно… Может быть, оттого, что прежняя жизнь не сталкивала ни с чем похожим. Там, если что и шло против сердца и совести, всегда оставалась надежда поправить что-то самому… Нынче же все было иначе…

— Слышь, новенький, — тихо заговорил за стеной Степан, — я мотнусь домой скотинку покормлю. Жинка совсем с хозяйством измаялась, я-то все в разъездах. Ты тут сам… того… Я скоро, через полчасика…

Илья не ответил.

— Только не учуди чего… Не подведи… Еще пригожусь… — И по снегу, удаляясь, быстро проскрипели шаги…

— Развяжи, — поднялся с сена Тельнов и горько добавил: — Отвоевались, комиссар.

— Через кого?! Через гниду! — отнимая руки от лица, выдохнул Белов.

— Может, поговоришь с ним? — предложил Тельнов.

— Не клюнет на меня. Тайна меж нами есть. Грозился я пристрелить за одно дело. К тебе, может, и подойдет, как-никак на иждивении твоем состоял.

— Попробую, — вздохнул старшина.

— Не спеши. Вот когда замерзать начнет и сам с собой наговорится, — тогда можно…

Илья уже начал постукивать сапогом о сапог, чувствуя, как прихватывает пальцы в задубевших кирзачах, резвее заходил вдоль сарая, томясь одиночеством и беспокойными мыслями, когда услышал голос старшины:

— Стаников!.. Илья!..

Илья подошел к двери, остановился.

— Что ж ты, дурак, наделал? Кого предал? Ведь пойдешь под трибунал, — обжигали слова Тельнова — Тебе даже штрафная не светит. Один шанс есть — отпустить нас да в лес вместе… Слышишь, Илья?

— Не могу больше в лес, — тихо отозвался Илья. — Не выдюжу, от холода и голода подохну… И комиссар не простит… И отпустить не могу — эти пристрелят…

— Сволочь ты, Илья… Поесть перед смертью принес бы… Ты ж говорил, родственница у тебя добрая… Иль наврал все?

— Нет, не врал… Тихо ты. — Илья заторопился от двери. Через какое-то время вернулся. — Кто-то из ихних по нужде выходил… Слышь, старшина, у меня тут кусман хлеба и пара картошек… — Он нащупал под тулупом карман шинели, куда успел незаметно сунуть краюху и две картофелины, прежде чем полицай вывел его от Моти.

Тельнов оглянулся на шорох. За спиной стоял Белов, держа Двумя руками топор.

Проволоку Илья из предосторожности раскручивать и вытаскивать не стал, а лишь отодвинул засов на всю длину проволочной петли, дверь подалась, открылась щель в две ладони шириной. В тот же миг Тельнов сунул в щель ногу, а сверху со страшным замахом на проволоку, разрубая ее, рухнул топор. Дверь распахнулась. Илья не успел и вскрикнуть, как был сбит кулаком с ног. Падая, роняя карабин, хлеб и картофелины, Илья почувствовал, как, торопливо шаркнув по лицу, вжалась в рот широкая шершавая ладонь Белова. Мыча в эту жесткую, беспощадную ладонь, задыхаясь, Илья дергал кадыком.