Рассказ

Между прочем, появилась прескверная манера наше поколение обзывать «шестидесятниками» Будто мы ничем, кроме как слабосильными потугами сотрясать основы Советской власти от других поколений не отличились. А ведь мы были первопроходцами сексуальной революции в нашей стране. И это вам не хухры-мухры! Это при едва заколебавшемся железном-то занавесе?! Учуять и так проникнуться чуть ощутимым дуновеньем с запада. Первыми нарушить все веками установленные правила жизни, отринуть нечистую, но крепко слаженную мораль предков и утвердить за собой право жить согласно естеству человеческому!

Хотя я думаю, особого геройства тут не было – просто, наверное, есть естественные процессы – как потепление климата - охватывающие весь мир. Кроме той его части, что с головой закутана в нечто непроницаемое. Но нынче приходиться прибегать к совершенно нечеловеческим способам в попытках защитить эту ветронепроницаемось, слепоту и глухоту. Одним словом, вернулась из Москвы, как теперь говорят, очень продвинутой. А тогда проще говорили: курящей и гулящей. И уже воочию Иосифа увидела. Перезнакомилась со всей пишущей ленинградской братией. На хлеб зарабатывала позируя в академии. Там и снюхалась со своим будущим мужем – художником веселого, легкого беспрепятственного таланта. Виртуозный рисовальщик, обладатель острого, точного глаза, наделенный прекрасным чувством юмора, он и в жизни поразительным образом умеет любую не превозмогаемую ситуацию облегчить до веса пера. Так, что дунешь - и отлетит. Думаю, он был послан мне, чтобы я со своим невыносимым характером, тяжелыми, как раскаленный утюг, чувствами, всё-таки могла бы выжить. Я постоянно, упорно страдала. Я страдала до встречи с ним, но и после замужества и не подумала расстаться со своими страданьями. Я страдала от того, что люблю, а меня не любят – это было моё самое дорогое страдание. Счастливая любовь с благополучным воссоединением в конце меня и в книжках-то никак не устраивала. Недаром в школьные годы, приговоренная своей хронической безграмотностью к постоянным дополнительным занятиям по русскому языку, я от руки переписала всю «Анну Каренину». Но от любви к себе, на которую я не могла ответить, я тоже страдала. Как- то Дима Бобышев телефонным звонком вызвал меня в покрытый первым слякотным снежком сад и так жарко, так мучительно говорил о своей любви, как никогда ему не удавалось сказать в стихах. Я пришла домой и горько плакала. Я плакала оттого, что мне нечем ответить на такую прекрасную свалившуюся на меня любовь. А ответить мне действительно было нечем – несмотря на все его старания, я не сумела его полюбить, и это уже было ясно. Не только потому, что в его лице целлулоидного пупса таилось какое-то несоответствие. При пухлогубости и заведомой детскости черт в нем что-то не сошлось: проглядывала какая-то не шуточная не доброта, не детская, хроническая уязвленность. Но, главное, я не могла полюбить его стихи. Он вроде бы и горел, и накалялся, и какие-то пузырьки шипели на колённом – но скатывались к его ногам капелями уже остывшего слова. Жар его стихотворной речи не долетал до слушателя. Огонь его души был холодным огнем. Все-таки одно превосходное стихотворение он написал. И посвятил его мне. Наверное, поэтому меня так долго мучила вот эта история, к рассказу о которой я так медленно подбираюсь.

Травля Иосифа началась с газетных фельетонов. Писал их Мотька Берман. Папа говорил мне, что все журналисты знали: во время блокады Мотьку, по броне оставшегося в Ленинграде, арестовали. Его жена была медсестрой в больнице, и его взяли с поличным, когда он продавал краденные медикаменты. По закону военного времени ему положен был расстрел. А он благополучно вышел из «Большого дома» и продолжал работать в газете, печатался под псевдонимами «Иван Дозорный» и «В.Медведев». Все, конечно, знали, что он такое. И всё-таки, когда появился этот первый его фельетон, Александр Иванович решил усовестить его. Он рассказывал это отцу, приехав к нам на Щемиловку, где мы тогда жили – рабочую окраину Питера, приехал потому, что ему надо было поговорить с другом. И рассказал, как он пришел в редакцию «Вечерки», прошел к Берману и говорит: «Мотя, почему ты травишь моего сына? Ты что не понимаешь, чем это пахнет? Ты же еврей!» Пока он говорил, Берман, не подымая головы, не глядя на него перебирал какие-то бумажки на столе, но вдруг гордо распрямился и сказал: «Да, Саша, я – еврей. Но я тот еврей, который нужен. А твой сын никому не нужен». Отец стал убеждать Александра Ивановича в необходимости немедленно написать письмо Хрущёву, Александр Иванович скептически отнеся к этой идеи, но папа кричал: «Глупости! Надо спасать парня!», захлопнул дверь комнаты и застучал по клавишам машинки. Потом дверь распахнулась, папа позвал меня, и Мишу, и маму. В руках у него был свежий машинописный лист, и он стал читать.

Очень выразительно и очень проникновенно. Дословно я запомнила только первую фразу: « Уважаемый Никита Сергеевич! Я, человек прошедший всю войну с лейкой и автоматом, сейчас обращаюсь к вам не как к главе нашего государства, но как к отцу, потерявшему на войне сына.» Дальше всё сводилось к тому, что сын адресата может быть и заблудился, но не потерян окончательно, и мы, отцы, то есть Александр Иванович и Никита Сергеевич – не должны терять веры в возможность вернуть его на единственно правильный путь, но это требует кропотливой работы, а бессмысленная жестокая травля только озлобит парня... И всё в таком духе. Почему-то мы слушали это, стоя в ряд - все и мама тоже. И отец читал, стоя перед нами. Закончил, сложил листок и протянул его Александру Ивановичу: «Ну, вот, Саша, завтра же отправь!»

Тот сделал шаг вперед, взял листок из рук отца и сказал: «Изя, ты очень хорошо пишешь. Просто замечательно. И читаешь очень хорошо. Только я никогда не отправлю это письмо» - и пока говорил, он медленно и аккуратно рвал папину писанину на четыре части.

«Ну, не знаю, - сокрушенно развел руками отец – Ну, не знаю, но надо же спасать парня...»

Парня спасти не удалось никому и именно из-за этой истории на нашей зимней даче. Прослышав об измене, он ринулся из Москвы в Ленинград, стал носится по городу, искать встречи, а на него свирепая охота гебешников, настоящий гон. И был слушок, что явился к нему Дима собственной персоной и так прямо и заявил: «Отныне заботу о судьбе Марины я беру на себя». Одно слово – поэт.

Хотя впрочем, может и не достоверный слушок. А может, Иосиф после этого и порезал себе вены. Нам Белочка позвонила, жена Пизи Лебедева, красавица, безотказная всеутешительница, но тут как раз осечка вышла: она пошла дверь открывать, а за ней подскочил к дверям её свекор, довольно-таки бесноватый мужчина и, увидев стоящего на пороге Иосифа, сходу стал орать: «В семейный дом! Замужняя женщина! В безобразном виде!» Белочка не успела слова вымолвить, как Иосиф испарился, как в воздухе растаял. Но она все-таки заметила на запястьях у него эти ужасные бинты.

И вообще, говорит, вид у него был безумный. «Я, говорит, думаю, его надо найти». Миша сразу перезвонил Петрову. Договорились, что мы ловим такси и к нему, а уж там на его «москвиче» отправимся на поиски. Но пока мы ехали, Иосиф сам позвонил Петруше. Из уличного автомата. Тот велел ему стоять на месте, ждать нас.

Белый он был, аж какая-то голубизна проступала. И от этого особенно в глаза бросалась рыжесть и веснушки. И бинты на запястьях подчеркивали кургузость пиджачка. Встрепанная, подраненная птица. И чувствовалось: одно неверное слово, не точный жест – сорвется с места, и только мы его и видели. Но я не даром пожизненно влюблена в Михаила Петровича Петрова – он человек точных поступков и точных слов. И точных наук.

– Говори, что ты хочешь? Куда ты хочешь? – спросил он.

– В Лавру. – сказал Иосиф

В сумраке слабо расцвеченном мерцанием свечей, лампад, проблесками окладов, отступя метров десять от сгрудившихся подле алтаря старух-прихожанок, мы стоим почему-то ровной шеренгой: Миша, Иосиф, Петров и я. Время от времени то одна,то другая старуха оборачиваются на нас. Явление наше им странно. «Три жида в два ряда» - думаю я. Петров – единственное наше оправдание. Как орден на груди. В те времена не только, что евреи в православной церкви, но и молодые русские были явлением удивительным. А тут еще Иосиф постоит-постоит и вдруг прямым несгибаемым телом начинает клониться вперед – секунда и грохнулся бы о каменный пол. Но Миша с Петровым ловят его, устанавливают и опять несколько минут он стоит прямо, потом опять начинает клониться. Опять стоит. Белый, как чистый лист, на который еще не нанесены струящиеся к нему из-под купола храма звуки... Потом мы поехали к нам. Так Иосиф захотел. Должно быть потому, что мы жили в дико дальнем районе. Похоже было, что совсем из города уезжаем. Может быть, он надеялся, что ни один мерзавец не потащится за нами в такую даль. Купили водку по дороге, мама, проникнувшись, забрала Юлю к себе, я пошла на кухню, готовить закусь, но пришли Миша с Петрушей, сказали: «Мы сами всё сделаем. Иди-ка ты к Иосифу, поговори с ним...» И я пошла.

Я никогда не была его конфидентом. Входя в комнату, не представляла, о чем буду говорить с ним. А все оказалось просто.Ты спала с ним? – глядя на меня в упор, спросил Иосиф. И я сразу поняла, что сейчас будет, и бесповоротно согласилась на всё. И понеслось!...

Никогда ни с одной подругой не говорила я на этом языке, сама с собой не мыслила о любви на этом постельном уровне, радость плоти воспринимала лишь как бесплатное, дарованное природой приложение к тому, что более всего ценила в любви – её заведомую обреченность, её порыв в безнадёжность...

Но такой бабы от пивного ларька не найти, которая сумела бы перещеголять меня в постыдной мерзости откровений извергнутых мной в тот день. Я предалась им с такой циничной искренностью, что и тени сомнений не должно было возникнуть: да знаю ли я, о чем говорю? Конечно, знаю. Правда, наше сексуальное образование было поголовно убогим, само по себе слово «секс» практически не знакомо, всё, что я говорила, я выуживала из сумеречных бесед в пропахших несвежей кровью палатах абортария. Но я уничтожала Диму, я унижала его и размазывала его, и видела, как жизнь возвращается к Иосифу, как потихоньку к коже приливает тепло – или все-таки ему становилось неловко за меня? – какая разница, ожили его глаза, засветились надеждой, я вливала в него эликсир жизни, как бы отвратительно он не вонял. Нет, не думайте, что я повторю сейчас что-нибудь эдакое, поверьте на слово - я оплевала ни в чем не повинного передо мной Диму самым безобразным образом.

Однажды случилось в нашей семье такое происшествие: я была в командировке, а четырехлетняя Юля жила с моей мамой на даче. И там соседская девочка постарше чистым матом объяснила ей, откуда берутся дети. Окрыленная новыми знаниями Юля побежала к бабушке и стала просвещать её, пользуясь той же, только что услышанной, лексикой. К счастью бабушка стояла возле кресла – она стала медленно оседать в него, а напуганная её реакцией Юля склонилась над ней и попыталась утешить: «Бабушка, что с тобой? Не расстраивайся! Мне Света сказала, что это жизненно!»