Рассказы для героев: Пятнадцатый дом по улице Камю

Голос у Франка был чуть резковат, словно он хотел закричать, но постоянно сдерживал себя.

– Мне ли не знать, - охотно отозвался Эдуард.
– Я посвятил себя писательскому делу, но чтобы сводить концы с концами мне приходится работать корректором в 'Огнях Парижа'.

– Это наверное ужасно для человека дворянского происхождения.

– Увы.

– Но всё не так страшно. Вы ежедневно исправляете чужие ошибки, чтобы не наделать своих. Как продвигается писательское дело?

– Я закончил первую книгу.

– Прелестно! Не дадите ли почитать?

– Вообще-то, я собираюсь попытаться пристроить её в издательство или какому-нибудь критику. А экземпляр, к сожалению, у меня пока один.

– Ничего, я подожду, - Франк улыбнулся.
– Теперь у меня есть повод желать вам получить признание как можно быстрей. Иначе я так никогда и не доберусь до неё.

К ним подошел седовласый господин с тростью и напомнил, что внутри намного интересней, чем на пороге.

– Впрочем, если молодые люди решили поговорить наедине, то не могли бы они пропустить меня?
– поинтересовался он.

Естественно, что они так и сделали и тут же, сконфуженно переглянувшись, расхохотались и последовали за месье. Подобные случаи нередко сближают юношей, и этот не стал исключением. Внутрь они вошли если не друзьями, то приятелями уж точно.

Запахи лучших духов из тех, на которые хватило денег, перемешивались с ароматами изысканных закусок. Официанты сновали тут и там, вышколенные настолько, что разговоры об искусстве не прерывались мирскими проблемами вроде поисков стакана с вином или проклятьями в адрес того, кто забрал последнюю тарелку с устрицами.

Однако прежде чем полностью погрузиться внутрь этого празднества души и тела, приятели засвидетельствовали своё почтение хозяйке вечера.

Мадам Флорентини расположилась неподалеку от входа, встречая гостей. Она знала в лицо всех и находила для каждого пару слов.

В черном платье, с сигаретой в длинном мундштуке она выглядела вульгарно и одновременно с тем - вот, что называется умение держать себя - кроткой и пугливой женщиной, которую обстоятельства вынуждают одеваться в подобном духе.

– О, месье Эдуард, как ваша книга?

– Увы, всё так же. Если бы у книг качество зависело от лет выдержки, то она определенно прибавила бы в цене.

– Месье шутит?

– Чувство юмора воспитывается в нашей семье веками.

– Значит вы ещё на пути к совершенству?
– переспросила мадам.

– Туше, - Эдуард поднял руки.

– А вы, Франк, мой мальчик, уже нашли свою музу?
– она перевела взгляд на Мойе.

– Пока я всё ещё в поисках.

– Эдуард, вам уже успели поведать эту трагическую историю?

– Нет, мы едва познакомились.

– Вы, как писатель, вполне могли бы отразить это в своём новом романе. Конечно, если Франк не будет против, - мадам вопрошающе посмотрела на художника

– Я пока не вижу смысла начинать новый роман, не успев пристроить старый, но историю выслушаю с удовольствием.

– Возьмите у официантов пару бокалов шампанского и тарелку с закусками. Расположитесь где-нибудь в углу, подальше от сплетников и болтунов. Так вам будет лучше всего. Конечно, этим винам не хватает изысканности, а блюдам тонкого вкуса, присущего тем, которые готовятся на кухнях дворянских домов, но у нас всего лишь дружеские посиделки, а не светский раут, так что, я думаю, вы меня простите, - лукавый взгляд в сторону Эдуарда.

Тот вежливо поклонился, Франк же попросту кивнул. Они последовали совету хозяйки и уселись за дальний столик, который только что покинули две молодые особы, скрывающие лица под масками. В память о них остались лишь пара бокалов с ярко-красными следами помады. Сноровистый официант тут же подхватил их на поднос и обтер столик полотенцем.

Франк, сделав большой глоток белого вина, начал рассказ...

Рассказ Франка

Моя жизнь поначалу складывалась обыденно. Я вырос в семье лавочника, торгующего холстами, красками и кистями. В любом другом городе Франции это предприятие было бы убыточным, и семья наша влачила бы жалкое существование, вынужденная продавать кисти из тончайшего беличьего волоса крестьянам для покраски забора. Но Париж - это иной мир. Многие известные художники не чурались посещать лавку отца. У нас закупались и Жюль Жаке и Фредерик Базиль. Однажды лавку посетил Моне и остался доволен увиденным.

В общем, торговля приносила доход, и отец потихоньку копил богатство, лелея мечту дать своему единственному сыну, вашему покорному слуге, приличное образование. Но я был одержим совсем другой идеей.

Жизнь среди масляных красок и холстов, игры обломками кисточек - всё это творило прекрасные картины, каковые могут возникнуть только в мозгу ребенка. На своё двенадцатилетие я выпросил один час и прямо там, среди этого рая художников, нарисовал картину. Она не была гениальной, но познаний отца в живописи хватило, чтобы разглядеть в этой мазне - о, да, сейчас я имею право так говорить - зачатки таланта.

В тот вечер моё будущее было предрешено.

Поначалу я с радостью погрузился в мир красок. Отец упросил одного малоизвестного художника обучить меня технике рисования в обмен на некоторые существенные скидки. И, без ложной скромности, я вскоре превзошел своего учителя. Более всего мне удавались странные тягучие картины, наполненные чувствами, переполнявшими моё сердце. В них не было особого сюжета, но внутри плескалось настроение. Однако мой учитель страдал тягой к консерватизму и, в первую очередь, пытался научить меня натюрмортам и портретам. С этого всё и началось.

Однажды, неожиданно даже для самого себя, я написал натюрморт, который был столь идентичен тому, что я видел пред собой, что он мог заменить фотографию.

Единственное, что омрачало мою радость - гнилостный запах от фруктов, которые испортились будто бы в один миг.

В следующие два дня меня охватила лихорадка. Я писал картины одну за одной. Заканчивал, ставил в углу своё имя и тут же принимался за новую. Ни одной минуты я не тратил на бесполезные - как мне тогда казалось - сон и еду. Писал и никак не мог остановиться. В какой-то момент руки обессилено опустились, и я понял, что марафон подошел к концу. Восемь картин стояли, прислоненные к стене, и это был мой первый шаг в известность. Они разошлись по частным коллекциям практически в один миг.

После этого я стал достаточно известен в узких кругах художников, хотя мне только лишь исполнилось семнадцать. Стоит ли говорить, как счастлив был отец, с какой любовью смотрел он на меня и как гордо рассказывал об успехе соседям?

Правда, было и ещё кое-что. Я не мог больше писать. Будто выдохся и вложил в эти картины всё, что у меня было. Разделил свой талант на восемь частей и зарыл в грунт и краски. То, что я писал в тот момент, ошеломленный славой и успехом, не шло ни в какое сравнение не только с этими восемью картинами, но даже с самой первой, которая создавалась всего лишь час.