Рассказы и истории

Вот и вся история знакомства с летчиком Лепихиным (странно: лишь дважды он появился в нашей жизни), кабы не эта очередь в гастрономе, кабы не рисунок, что перед глазами… Да кабы не муть под ложечкой — единственный живой пульсирующий камертон, оставшийся после того, как за двадцать с лишним лет после войны все остальные мерки были опрокинуты и перепаханы, когда и логика перестала быть логикой.

И тогда я просто подошла к этому человеку в очереди и, глядя в лицо, спросила:

— Вы — Алексей Лепихин?

Что произошло бы, кабы я ошиблась? Да ничего. Ровно ничего. Как повел бы себя человек, которого назвали чужим именем? Никак. Сказал бы, наверное: «Вы ошиблись», или еще что-нибудь в этом роде. Он не сказал так. Он вообще ничего не сказал. Он вздрогнул так, что рука непроизвольно дернулась. И брови на мгновенье из-под шапки — в сгусток. И отступил. И звук-не-звук а только губы разомкнулись. Я извинилась и отошла на место. Когда я оглянулась, его не было.

Прыжок

— Ра-а-айка, Райка! Рая, не уходи. Задержите её! Райка, подожди, стой… Ра-а-а-а…

И звук захлебнулся. Кричащий делал лихорадочные движения («Наверное так тонут» — мелькнуло в сознании). Он смахивал и опрокидывал всё, что стояло на столе, а звук падающих бутылок оставлял пробоины в слухе. Скатерть тянулась за ним густыми складками, словно стараясь удержать, а он в своём неистовстве — руками, глазами, хрипом, криком — пытался вырваться и не двигался с места, как во сне:

— Раааайка… Я протанцевал с этой женщиной всю жизнь… Пустите, вы ничего уже не можете сделать, пустите!..

Присутствующие переводили глаза с него на меня, с меня на него. Разгорячённые выпитым — поминки начались давно, часа два назад — они за минуту до того оживлённо беседовали. И вдруг это — «Ра-а-айка».

На плечо кричащего легла рука — коротко, властно и окончательно. И он сел. Как-то сразу сел, только слабо плечом дёрнул. Повертел головой и уткнулся в широкое лицо с прорезями глаз — оно выросло рядом с его плечом.

— У-у-у-у-у-у…

Сложил лодочкой ладони и ушёл в них лицом. Тихо. Только это у-у-у-у-у, как из-под воды.

А ко мне уже через тесноту комнаты, отодвигая бедром стулья, пробирается плотная фигура.

— Здра-авствуйте. — Рука с красным перстнем чуть подрагивает. — Вы — Раиса из Н-ска? Давайте знакомиться. Раиса, Костина жена. Жена я, и меня зовут Раиса.

(«Ты — Раиса, я — Раиса — наваждение какое-то. Чертовщина. Впрочем, я-то не Раиса»).

— Я — не Раиса. Вы ошибаетесь.

— Как — не Раиса? В глазах — испуг, разочарование, мгновенная искорка и — отпустило.

— А вы… знали?

— Кого?

— Ну…, — она сделала неопределённый жест.

Я посмотрела на другой конец стола. На полу, у самых ног Кости (не сказала, что звали его именно так) стояло ведро, заляпанное краской, а в нём бутылка с водкой. Он подливал себе в стакан и бутылку ставил назад в ведро.

Мой взгляд тут же был перехвачен:

— Привычка. Он маляр. Мы с ним малярничаем вместе. Сюда прямо с работы, всё своё с собой носим. Покойницу Наталью Георгиевну он очень уважал. Как узнал про похороны — всё бросил. Он когда-то у неё учился, а она его сюда вызвала, чтоб преподавать в хореографическом. Ну вот… А теперь вот. Пролетарии мы, — и она угрожающе хлопнула себя по животу, — а вообще-то, если вы его помните, как он выступал, то мне поговорить с вами надо. Я собираю на него материал. Книжку хочу выпустить. Знаменитый был, говорят.

Костя коротко опрокидывал в себя стакан за стаканом, глядя в нашу сторону ненавидящим оком. Сейчас он ненавидел нас обеих.

И как только она умолкла. Костя встал. Пошатываясь, хватаясь за углы стола, с трудом находя равновесие, но, наконец, стал так, как мог стоять только Костя, словно говоря: «Вот я. Узнаёшь?»

И в комнате что-то началось: все заговорили наперебой. А полноватый человек с усиками, словно в оправдание своё и во всеобщее — громче других, перекрывая общий шум:

— Да если б он согласился, ну хоть раз в неделю приезжать в училище, чтоб ребята-старшеклассники увидели, что такое бывает, если бы он показал им…

— Что? — печатным голосом перебила его Раиса.

— …если бы он показал им хоть два-три движения. Они такого нигде больше не увидят. Когда мне говорят: Чабукиани, Ермолаев, Корень… да никого не было. Кто не видел Костю, тот ничего не видел.

Костя стоял, не двигаясь, будто не о нём речь.

— Да вы знаете, какой у него был прыжок? — не унимался с усиками. — Два-три прыжка — и через сцену. Летал! А как он…

И вдруг начали отлетать и с грохотом падать стулья. Их отбрасывала сухая, как костыль, Костина нога. Костя попятился на очищенном пятачке, чуть приподнял руки — что-то птичье в нём появилось — сейчас прыгнет — в пропасть, в бездну, куда угодно, только бы отсюда…

Мне всегда казалось, что у Кости свои, особые отношения с законами гравитации. Два-три прыжка через сцену — это не то. Фокус был в другом: где-то на вершине прыжка он замирал на мгновенье и приземлялся, чтобы, отпружинив, снова взлететь, будто там, над сценой и было место его настоящего обитания.

После спектакля раз услышала: «Костя какой-то ненормальный. Он танцует запойно».

Он не танцевал, он жил так.

Ее он называл «Райка» и это было ее полным именем: «Рая» было бы недостаточно. В шее у нее было на один позвонок больше, чем у всех нормальных людей, и казалось, что вся она — и руки, и туловище, и голова — произрастают из шеи.

Она лежала на белой шкуре на полу, а он сидел в ногах и смотрел на неё. Они часто и шумно ссорились и также шумно мирились. «У нас у всех замужество, а у Райки с Костей — любовь» — сказала её товарка по балету.

Однажды он не пришёл на спектакль и его уволили из театра. И он уехал, а Рая осталась. И разнёсся страшный слух: Костя попал под поезд.

Рая долго не выходила из дому, а когда вышла — упала и сломала ногу. Больше она не танцевала. А потом и вовсе перестала жить.

— Ра-а-айка…

Он хрипел, корчась на полу. По подбородку из губы текла кровь.

— Райка, забери меня отсюда, пропадаю.

Несколько рук пытаются поставить его на ноги, а он не даётся — не хочет ли, не может ли — старается подползти и ухватить меня за руку, за подол юбки.

— Ты же ничего не знаешь, Райка. Пойдём отсюда.

— Давай, вставай, Костенька, вставай.

Он услышал её сладковатый голос и замолчал, а она пыталась поднять его за подмышки, но в руках оставалась только вязаная безрукавка, а он заслонялся локтем, как от ударов.