Рассказы и очерки
Шрифт:
– Войдем внутрь, - говорит комиссар.
– Имеет смысл...
Женщина в рубашке, которая отворяла дверь, не спеша надевает нижнюю юбку.
– Кто у вас тут?
– Мои дети, сударь,
– Где ваш муж?
– Я вдова.
– А в постели кто?
– Моя сестра, сударь.
– А с ней кто лежит?
– Муж ее.
– Дайте воинский документ.
Можно пока осмотреться. Идти некуда: не успеешь шагнуть, как споткнешься о кучу тряпья. Вообще кажется, что тряпье здесь - главный предмет обстановки: тряпки висят на печи и на веревках, лежат в углу и прямо перед вами... Впрочем, нет: это груда детей; из ужасной кучи грязных тряпок на вас спокойно глядят
– Все в порядке.
Да, да... все в порядке! Значит, ступайте к другим...
Мужчина приподнялся на постели.
– Что вам нужно? Почему не даете людям спать? Чего приперлись?
Комиссар не обращает внимания.
– У вас никого нет?
– Это все наши дети, сударь, - спешит вмешаться жена.
Их тут штук восемь - лежат прямо на полу, под одним одеялом. Видны только головы, и нелегко представить себе клубок тел под ним. И потом - у этой женщины чахотка, на нее страшно смотреть!
– Оставьте нас в покое! Кто вас звал?
– злится муж.
– Да перестань, замолчи, - накидывается на него в безумной тревоге жена.
– Не слушайте его, господа: это он просто так.
Комиссар слегка ворчит; впрочем, тут почти нет подозрений.
– Это хорошие жильцы, - кашляет сторож.
И еще одни хорошие жильцы - тут же рядом. Двое стариков, куча детей на полу, лохмотья и тьма тараканов. На постели из-под перинки видны молодые, красивые женские руки, прикрытые рассыпавшимися косами.
– Кто там лежит?
– Это наша дочь.
– А с ней кто?
– Да парень ее, сударь.
– Прописан здесь?
– Да, да, сударь, уже два года.
Молодая пара в постели и не думает просыпаться: спят себе, обнявшись.
– Ребенок чей?
– Ихний.
– Что с ним?
– Не знаю. Прихворнул что-то...
В общем, все в порядке.
Следующий номер.
– Так что - тоже хорошие жильцы, - объявляет сторож.
Открывает молодой человек, очень красивый.
Комиссар просунул голову в дверь. Женщина в постели, больше ничего особенного. Молодой человек провожает удаляющийся полицейский наряд ироническим взглядом. Под таким взглядом поневоле ссутулишься.
Дальше, дальше!
Плохие жильцы. Открывает женщина. Только увидала полицейских - в слезы. Показывает длинный нож: этим, мол, ножом муж только что хотел ее зарезать; потом забрал все деньги и в трактир.
– Кто у вас тут?
– Это мои дети, сударь.
– Сколько их?
– Семеро, сударь.
И опять - вонь, тараканы, жалкие, грязные лохмотья и среди них - детские головки. Господи, сколько этих детей повсюду!
– Теперь вы кое-что увидите, - говорит комиссар и стучит в новую дверь.
Отворяет женщина, но внутрь войти нельзя.
– Сколько вас тут?
– Тринадцать, сударь. Мы двое да одиннадцать человек детей.
Представьте себе комнату в три метра шириной и пять длиной. Мерцающий свет маленькой лампы падает на кучи жалких отрепьев, которые оказываются людьми.
– Берегитесь вшей, - шепчет комиссар.
Обстановка: стул, постель и электрическая плита; стола нет. Комок подкатывает к горлу, как на похоронах. Скорей дальше!
В Шавлиновом доме еще десять семей.
Глядишь на него снаружи - черный, страшный; букет зловония; рассадник туберкулеза; склад ветоши.
И в одном этом доме - больше пятидесяти человек детей!
– Найдется ли во всей Праге трущоба хуже этой?
– В Жижкове, пожалуй, - неуверенно отвечает комиссар. На окраине Жижкова еще хуже. Пойдем в номер двести пятьдесят один.
НОМЕР 251
Полицейский наряд
останавливается перед большим многоквартирным домом. Осмотр начинается с подвала; как ни удивительно, и здесь, в подвале - "хорошие жильцы": даже занавески на окнах и коекакие картины на стенах; но тоже очень много детей.В № 251 - около тридцати семейств, и в каждой каморке почти одна и та же картина: пропасть тараканов, куча детей на полу, старшая дочь - в постели с любовником. Кое-где две-три семьи в одной каморке; из-под одеял, словно какие-то страшные кактусы, торчат рядами ступни. А рядом даже дверь не заперта: входишь внутрь-ни малейшего признака мебели; у одной стены на голом полу, прислонив голову к стене, спят муж и жена под одним рваным отрепьем; и все; даже веревки нет - ни для белья, ни чтоб повеситься.
– Давно они здесь?
– спрашивает жандарм у сторожа.
– Да уж три года, почитай.
Еще одна семья. Две пары в одной постели, на полу - около дюжины детей.
– Чьи дети?
– Вот эти наши, эти вот сестрины, а эти, - кивок в угол, - приютские.
Четверо ребят - мальчики и девочки - спят совершенно голые под жалкой периной. Страшно скверный запах. О боже, есть ли предел человеческой нищете?
Во-первых, ни у одного дикого зверя нет, наверно, такой отвратительной, такой убогой норы, какая бывает у человека. Все, что только можно представить себе в смысле бедности, грязи и заброшенности, - все сойдет для несчастного человеческого зверя и его детенышей. Всюду, где жилец - рабочий или мастеровой, помещение имеет приличный, человеческий вид; но вот - люди без определенных занятий, полуподенщикиполубродяги, мелкие воры, пьяницы, безработные, вдовы; весь этот уголовный, хоть и неповинный в этом элемент, - продемонстрировал бы вам такой облик человека, такие формы человеческого бытия, что вы пришли бы в ужас и устыдились бы страшной трещины, расколовшей человечество надвое.
И, во-вторых, там - дети, слишком много детей, Трудно сказать, оттого ли эти люди так чудовищно бедны, что у них на шее столько ребят, либо оттого у них столько ребят, что они так бедны... Возможно, что страшная плодовитость бедноты - результат туберкулеза и пьянства; но если бы вы видели эту безысходную нужду, этих мужчин и женщин, ютящихся попарно под одной тощей периной, тесно прижавшись друг к другу и согревающих друг друга своим телом - слово осуждения замерло бы у вас на устах.
Я хотел бы, чтобы все наши законодатели увидели своими глазами эту бездну нищеты. Уверен, что они думать больше ни о чем не могли бы, как только о способе спасти детей. Они сказали бы себе, что все остальное, пожалуй, может подождать, что этот вопль нужды - самое первое в мире, на что нужно ответить.
И подумали бы о детских колониях - где-нибудь в горах, что полезней для здоровья; о красивых, веселых колониях, в которых эти бедные малыши учились бы жить по-человечески; о детских коммунах, о школах, подготовляющих к ремесленным курсам, об интернатах для детей испорченных и санаториях для тех, кто заболел от нищеты, о молоке и чистых постелях для этих обовшивевших мальчуганов, о чем угодно, что только способно вырвать этих козявок из грязной, зловонной, губительной скверны нищеты. Я уверен, они сказали бы: лучше на чем угодно сэкономить в бюджете, от чего угодно отказаться, только бы поскорей, без промедления, уничтожить этот величайший позор человечества, эту отвратительную гноящуюся рану: развращение невинных посредством нищеты. Вы, политики, вечно ораторствующие, вечно выдумывающие всякие законы, интерпелляции, основания и бог знает что еще, заткните себе нос и скажите, чтоб вас отвели в Шавлинов дом или в № 251; честное слово, это стоит сделать: мы же ведь все-таки люди!