Рассказы и повести

Наконец он чуть ли не насильно втолкнул её в четвёртую палату и, запыхавшись, остановился.

Остановилась и Онуте.

Лежавший у окна раненый посмотрел на дверь. Вдруг его светло-голубые глаза расширились, он приподнялся, протянул к дверям дрожащие, беспомощные длинные руки и тихим-тихим голосом, словно не веря себе, произнёс:

— Оняле?

Онуте пронзительно вскрикнула:

— Тевай! — и, путаясь в полах длинного халата, бросилась к отцу.

…Тем, собственно, и кончился литературный вечер юных артистов Миши Денисьева и Онуте Петраускайте.

Глава десятая «КОМНАТА СКАЗОК»

Встреча с дочкой помогла лучше всякого лекарства. Миколас Петраускас начал поправляться. Память, а вместе с нею и речь мало-помалу возвращались к нему.

Каждый день его навещали товарищи — литовские и польские коммунисты, партизаны, подпольщики. Но их впускали ненадолго, чтобы не утомить больного.

Зато Онуте теперь пропускали в любое время. Ей даже выдали настоящий постоянный пропуск. Она всякий раз показывала его санитару у входа, и всякий раз санитар говорил:

— Ладно, ладно, егоза, знаю, беги!

Она не отходила от папиной койки и всё время проводила в четвёртой палате. Она подавала раненым градусники, лекарства, костыли. Постепенно она стала помощницей Шурочки. Все раненые полюбили её.

— Папа, — говорила она, присаживаясь в ногах у отца, — а можно, я буду учиться на сестру, когда вырасту?

— Можно, Оняле, можно… И на сестру… И на доктора… И на профессора…

Он легонько сжимал её худенькую ручку своей большой, жилистой, но слабой ещё рукой и подолгу держал не отпуская.

Однажды, запинаясь и то и дело отдыхая, он рассказал ей о том, как попал в концлагерь.

…Он сидел в тёмном подвале и слушал Москву.

«Фашисты несут человечеству страдания и гибель, — записывал он, прислушиваясь к спокойному, уверенному голосу Москвы. — Одни народы они уничтожают полностью, другие обрекают на вымирание, третьи — на унизительное рабство…»

Вдруг наверху раздался глухой взрыв. Это фашисты взорвали дом над подвалом. Свеча погасла. В подвале наступила кромешная тьма. Но радио на аккумуляторах продолжало чудом работать. И Петраускас торопливо записывал в темноте, не зная, сможет ли он потом разобрать записанное. Потом он почувствовал, что ему отчего-то тяжело дышать. Он стал глубже и чаще втягивать в себя воздух, но это не помогало. Он начал задыхаться.

Он выключил радио, нашарил в кармане спички и стал одну за другой зажигать их. Спички не зажигались. В ушах звенело. Сердце неистово колотилось. И Петраускас понял: обломки после взрыва завалили все отверстия, и воздух перестал проникать в подвал.

Что было делать? Не погибать же здесь, в этой чёрной, теперь наглухо закупоренной дыре!

Из последних сил он стал продираться наверх…

— Я думал, Оняле, не выберусь, — рассказывал он, ласково глядя на дочку и всё крепче сжимая её худенькую ручку. — Как выбрался, и сам теперь не пойму. Но как только я глотнул воздух, один глоточек воздуха, Оняле, голова у меня закружилась… — Он поднёс руку к забинтованному лбу и нарисовал пальцами в воздухе кружок. — …Голова закружилась, и я потерял сознание. А когда очнулся, Оняле, вижу… — Он опустил руку и слабо махнул ею. — …Вижу, фашисты уже волокут меня!

Он замолчал. Онуте, поглаживая одеяло на папиной ноге, спросила:

— А почему у тебя тут, — она показала на «историю болезни», — написано «шок»?

— А это уже потом… когда Красная Армия освободила нас и меня везли сюда, фашисты бомбу сбросили неподалёку… Ничего!.. Коммунисты, Оняле, сшиты из прочного материала. Дай только окрепну немного!

Онуте встала, оправила папину подушку:

— Ладно, папа, лежи, отдыхай! Тебе ещё нельзя много говорить. А то я Шурочке скажу. И градусник возьми.

— Строгая сестрица! — сказал боец с соседней койки.

— А как же! Будущий профессор! — отозвался Миколас Петраускас, принимая от дочери градусник.

Онуте была счастлива: она нашла папу! Она не выходила из госпиталя и редко бывала теперь в белом флигельке у Миши.

А Мишу теперь заботило одно: что с мамой? Почему она так долго не пишет? Больше двух недель прошло с тех пор, как она проехала, а до сих пор ни словечка не прислала. А ведь она поехала не куда-нибудь, а на фронт!

Миша сильно тревожился. Папа тоже тревожился, но виду не подавал. Один только раз поздно вечером, после работы, он, снимая с себя халат, подошёл к Мише и задумчиво сказал:

— Мишук, что-то нас с тобой мамка забыла, а?

Миша уже лежал, собирался заснуть. Он открыл глаза, поднял голову:

— Папа, скажи правду, ты беспокоишься?

— Да нет, что ты! С чего ты взял? Я совершенно не беспокоюсь. Просто так, к слову пришлось. Скорей всего, ей некогда, или письмо затерялось. Ведь это бывает.

— Конечно, бывает, — сказал Миша, — ты не думай.

— И ты не думай, — отозвался папа. — А между прочим, уважаемый путешественник, не пора ли вам в Москву? Ведь скоро занятия начнутся!

— А с кем же я поеду? — спросил Миша. — Одного ведь ты меня не пустишь? Папа, пусти меня одного! Я знаешь как хорошо доеду!

— Нет, уж ты, пожалуйста, не выдумывай. Помнишь того лётчика, который нас сюда привёз? Вот с ним.

Мише сразу вспомнилось добродушное, улыбающееся лицо дяди Серёжи.

— А только, папа, с кем же я в Москве буду жить?

Папа задумался, потеребил свою бороду:

— Да… Забыла нас мамка. Нехорошо!

А после, когда Миша заснул, он потихоньку сел к столу, достал бумагу и, поминутно оглядываясь на спящего сына, начал украдкой писать:

Запрос

В штаб Третьего белорусского фронта.

К вам была направлена художница Н. Денисьева,

Просьба…

В ставни негромко постучали. Пётр Никитич положил перо и тихо, чтобы не разбудить сына, спросил:

— Кто?

— Товарищ начальник, — раздался голос дяди Корнея, — вас просят.

Начальник привык к тому, что его будят по ночам — то по телефону, то просто так, через посыльного. Он снял с гвоздя халат:

— Сейчас приду.

— Нет, товарищ начальник, не в госпиталь.

— А куда же?

— Да тут вас военные требуют. У ворот.

— У ворот? — Начальник повесил халат на место. — Скажи, пускай завтра придут.