Рассказы и сказки

Однако "злой дух" все еще не поддается… Ученый входит и видит: маленький человек, совсем крошечный, сидит на самом почетном месте. Кроме большой, прямо-таки огромной, меховой шапки и падающих ему на лицо серебристых волос — ничего не видно! Все молчат. Ни слова торы! Сердце тут упало у ученого…

"И вот это все?" — думает ученый.

Но реб Довид его уже заметил и говорит: "Садись, ученый!"

И тут уж ученый пришел в себя. Он поймал на себе взгляд реб Довида, и взгляд этот обжег ему душу.

Вы, верно, слыхали про глаза тальновского цадика? В его взоре таились и власть, и святость, и сила, — все, что хотите, было в этом взгляде!

Знаете ведь, когда реб Довид скажет: "Садись!" — место за столом сразу освободится! Ученый сел и ждет.

А когда реб Довид сказал: "Пусть ученый споет нам что-нибудь!" — вся кровь бросилась ему в голову. Он — и пение!..

Но кто-то уже толкнул его в бок… "Когда реб Довид велит — нужно петь!"

Что ж, петь — так петь!

И он, бедняжка, начал… Хриплым, прерывающимся голосом выдавил он из себя первые звуки. И что, собственно, он собрался петь? Конечно, мелодию сироты, — другого он ведь ничего не знает! Дрожит, сбивается и поет…

И мелодия эта уже совсем иная… В ней уже дух торы, ростки субботней святости, зачатки раскаяния ученого… По мере того как он поет, он начинает ощущать мелодию, с каждой секундой он поет ее все лучше, все свободней…

Посреди пения реб Довид, по своему обыкновению, стал подтягивать. Услыхали остальные и тоже подхватили. Ученый постепенно и сам загорелся, вошел в экстаз, — он уже поет по-настоящему!..

И разливается мелодия огненной рекой… И волны ее вздымаются все выше, становятся все горячее и пламенней…

И уже тесно делается мелодии в доме, она рвется через окна наружу, и выплескивается на улицу море святости, огненной святости… И испуганные, пораженные люди на улице шепчут:

— Песня сироты! Песня сироты!

Песня получила "исправление" и ученый — также.

Перед отбытием из Радзивилова реб Довид отозвал ученого в сторону:

— Ученый, — сказал он ему, — ты оскорбил дочь еврейского народа! Ты не понял и не вник в душу ее песни! Ты назвал ее распутницей!

— Ребе, наложите на меня эпитимию! — молвил ученый.

— Нет надобности! — ответил ребе, царство ему небесное, — вместо эпитимии сделай лучше доброе дело!

— Какое доброе дело, ребе?

— Выдай девушку замуж! Это будет самым праведным делом…

. . . . . . . . . . . . .

А теперь послушайте! Вот вам еще одна сторона этой истории!

Лишь через несколько лет, когда слепая девушка уже была замужем за вдовым писцом, привелось узнать о ее происхождении.

Оказалось, что девушка — внучка старого Кацнера.

И произошло это вот каким образом.

Его киевский зять отлучился как-то с женой в театр на весь вечер. И в это самое время у них выкрали их единственного ребенка…

Однако возвратить им дочь уже было невозможно.

Матери уже давно не было в живых, а отец уже давно был в Америке…

Каббалисты (Из хасидских рассказов)

1894

Перевод с еврейского А. Брумберг.

В плохие времена падает в цене даже лучший на свете товар — тора.

От всего ешибота в Лащеве остались только глава ешибота — раввин реб Иекель и один-единственный ученик — Лемех. Раввин — старый худощавый еврей с длинной, всклокоченной бородой и потухшим взором; любимый ученик его — молодой человек, тоже худощавый, высокий, с черными вьющимися пейсами, с горящими обведенными глазами, выдающимся кадыком. Оба с открытой грудью, без рубашек, в рубищах. Раввин еле тащит свои мужицкие сапоги, у ученика башмаки валятся с босых ног.

Вот все, что осталось от знаменитого ешибота! Обнищавшее местечко чем дальше все меньше посылало съестного, все меньше давало "дней" [Беднейшие ешиботники столовались в домах состоятельных евреев. Благотворители кормили их один или несколько дней в неделю, после чего ешиботник вынужден был переходить к другому хозяину] и ученики разбрелись кто куда. Но реб Иекелю хочется умереть здесь, а его ученик остается, чтоб положить ему черепки на глаза.

И даже им вдвоем приходится здесь подчас голодать. От недостатка пищи — отсутствие сна, а от бессонных ночей и голодных дней у них страсть к каббале.

Действительно, если уж бодрствовать целые ночи, голодать целые дни, то хоть с толком; пусть хоть будут эти посты "очистительными", пусть разверзнутся врата мира тайн, обиталища духов и ангелов.

[рис. Менделя Хаимовича Гошмана]

Давно-таки занимаются они каббалой.

Вот сидят они теперь вдвоем за длинным столом. У людей уже после обеда, а у них — все еще "перед завтраком". Но ведь они привыкли. Раввин поднимает глаза вверх и говорит, ученик сидит, подперши голову руками, и слушает.

— В этом имеется, — говорит раввин, — много степеней: один знает часть мелодии, другой — половину, а третий — всю мелодию, и даже с припевом. Я едва удостоился вот этакого кусочка, — прибавляет он печально, показывая кончик костлявого пальца, и продолжает: — Есть мелодия, которая нуждается в словах. Это совсем низкая степень… Есть более высокая степень: мелодия, которая поется без слов, — чистая мелодия. Но для этой мелодии нужен голос, нужны уста, откуда голос выходит. А уста, понимаешь ты, ведь плоть. И самый голос нечто, правда, более благородное, но все-таки плотское, земное…

Допустим, что голос стоит на грани между плотским и духовным!

Но все-таки мелодия, которая выводится голосом, которая зависит от уст, еще не чиста, еще не совсем чиста, — она еще не есть истинно духовное!..

Истинная мелодия поется совсем без голоса, поется внутри, в сердце, в тайниках существа…

Вот в этом-то и заключается сокровенный смысл слов царя Давида: "Все кости мои славословят…" Песнь должна звучать в самом мозгу костей, там должна раздаваться мелодия — высшая хвала всеблагому. Это не песнь человека из плоти и крови, не надуманное звукосочетание, — это уже частица мелодии, которой бог сотворил вселенную, частица души, которую он вселил в нее… И так поют горние сферы! Так пел и наш ребе, благословенна память его!