Рассказы и сказки

Но в действительности в комнате два стула, потолок немного протекает, жена спит на худой походной кровати, вентиляция испорчена, соседка слева торгует самогоном, а сосед справа играет на гармонике и не платит в жилищное товарищество за квартиру. Отопление работает плохо. Доходы маленькие.

Но этот мечтатель живет в чудесном мире долларов и комфорта.

Я беру списочек и аккуратно кладу в боковой карман.

– Хорошо. В двадцатом году я умирал от голоду в Харькове, в городском саду. На мне были парусиновые штаны и бязевая рубаха. Больше у меня ничего не было. Столовые по случаю праздников были закрыты на два дня. У меня звенело в ушах и темнело в глазах. Я не унывал. Я любил эту голодную и героическую пору военного коммунизма, любил устные газеты и митинги. Я верил в будущее. Вот список, я это сделаю. Посмотрим, кто из нас американец. У меня нет ничего, но у меня будет все.

– Вот. Это я понимаю. Это умно.

– А у вас никогда ничего не будет.

– Это мы увидим.

Конечно, он ни на грош не верит в меня. Посмотрим.

– Только не забудьте золото. Десять десяток.

VIII

Прежде всего система. Календарь на стену (посмотрим, кто у нас американец!). Сотня конвертов на стол. Марки под чернильный прибор. Папка рукописей за пять лет - на пол. Маленькие рассказы - направо. Большие налево. Стихи - в сторону. Шесть - больших, десять - маленьких и тридцать лирических стихов. Валюта.

Пиво к черту. Оно мешает работать. Расписки, издатели, чеки. Прежде всего и после всего - деньги. Редакция и пачка хороших папирос. Фельетон должен быть блестящим - за это больше платят. Вечером письмо, ответ и двадцать минут нежности. Больше я не могу себе позволить. Потому - работа. Глаза болят, спина ноет, стиль выше среднего, выдумка - слаба, сжатость максимум, компановка - уверенная. Валюта.

Черточка, черточка, черточка... Башмаки, костюмы, белье, галстуки с грохотом вылетают из списка, и перекрещенные, прожитые дни прыгают пз клеток календаря, как люди из окон горящего дома. Шкала моего права на счастье растет по Фаренгейту.

Деньги и вещи. Вещи и рассказы. "Распишитесь в получении", и неразборчивый почерк на листиках арифметической бумаги: "У меня в комнате холодно, и поставили железную печку. Зачем ты меня отпустил, я не могу без тебя жить!"

Три недели писем, денег, работы, вещей и жара.

У меня есть все. Мне не хватает золота. Но золото никогда не зарабатывают. Для этого есть казино.

Беленький шарик с сухим треском ринулся по краю деревянного бассейна по красным и черным цифрам, отскакивая от неожиданных шипов и стреляя в блеске никелевых ручек, скрещенных над вращающимся центром. У крупье бритый подбородок и насмешливые, наглые глаза. Все зеленое поле, разбитое на аллеи, клумбы, грядки и дорожки, похоже на хорошо распланированный английский сад. Разноцветные фишки, лопаточки и деньги - детские игрушки. Бодлеровская старушка лихорадочно записывает в книжечку цифры и высчитывает оборочками губ формулу удачи. У меня ставка на "чет". Выпадает "чет". Удваиваю и ставлю на вторую дюжину. Выиграл. Трансверсаль. Выиграл. Долго везти не может, и все в жизни имеет конец. Я это знаю. В последний раз. На цифру. Не помню, на какую. Но золото у меня должно быть: десять десяток. Сегодня. Плещет бассейн рулетки, и пощелкивает шарик. Стоп. Моя цифра выиграла. Этого достаточно. У меня в руках куча денег и фишек. До свидания, джентльмены. Бодлеровская старушка вбивает в меня глаза-гвозди, но касса охотно обменивает всю эту бумажную и костяную рухлядь на десять золотых полновесных, блестящих монет. Производственная программа выполнена.

Иван Иванович в ужасе и в восторге, когда он видит мой новый костюм и лаковые башмаки, но золото приводит его в состояние бреда.

Он не находит слов.

– Да, да. Я вижу. Вы далеко пойдете.

– Не пойду, а поеду. До свидания.

Он убит. Он сверкает синими глазами.

Конечно, я поеду. Немедленно. Только сначала надо телеграмму. Извозчик, почтамт.

Расчет точен, но ответа нет. Учитываю небольшое опоздание. Ответа нет. Учитываю большое опоздание. Ответа нет. Учитываю ответ почтой, но его нет. Легкое опоздание - нет. Большое опоздание - нет.

"У меня в комнате холодно, и поставили железную печку".

Побеждает тот, кто сжигает флот первым. Кстати, о печке.

Несколько щепок, два березовых полена, вчерашняя газета и календарь, который три недели медленно выгорал клетками окон и обугленных цифр, мгновенно заворачивается огненной стружкой и летит пепельной невесомой бабочкой над раскаленными полосатыми дровами к черту.

Подождем еще. Два дня - ответа нет.

Хорошо.

– Алло. Это вы, Нэлли? Я хочу вас видеть. Где и когда?

Потом: розовое утро, голубой снег, дым, дворники, бьющие лед, легкая тошнота похмелья и черный кофе с лимоном. Но тяжесть золота в боковом кармане приводит в отчаяние.

"У меня в комнате холодно, и поставили железную печку".

IX

Все или ничего. Я еду.

В чемодан летят желтые башмаки, одеколон, белье, блокнот, туфли и последние журналы. Билет прострелен навылет. Метель, и второй звонок. Сутки, и шесть часов бездействия.

– Я ищу твой вагон. Тебе с вечерней почтой два письма.

Это - друг. Он привез письма на моторе.

– Спасибо.

Одно розовое, другое узкое и серое. Оба от нее. Читать - бесполезно.

– Когда ты вернешься?

Мне не нужно даже вскрывать их.

– Через четыре дня.

Третий звонок - и сутки валятся в тундру окон ледниковым периодом шишек и елок. "Я уже писала тебе, что у меня в комнате поставили железную печку. Завтра я пойду к своему профессору и попрошу, чтобы он как следует побранил за то, что месяц не была у него. Дорогой мальчик. Чудесная зимняя сказка окончилась. Работа, работа и работа... Не сердись на меня. Может быть, я уже не люблю тебя. Я ничего не знаю".

Зато я знаю все.

Сказавший: не знаю, сказал: не люблю. Раненого - пристрелили, колебание - смерть. Значит - это конец. Писать больше не о чем, но инерция продолжается и жить надо. Мысли должны быть приведены в систему. Хаос взрыва, перемешавший воздух с бессонницей и мысль со звуком в путанице громадного напора, стал пустотой. Пустота требует заполнения. И после взрыва, после стыка писем и станций, бронированного Брянска и бестолковых стрелок, после мыслей, стукающих буферами друг в друга, осталась одна, совершенно прозрачная, горьковатая капля в реснице. Она разломила глаз и страничку блокнота, где судорожно перечеркивались неподходящие слова, которые были еще недостаточно лживыми, чтобы сделаться формулой.

Итак, пальцы, нажимавшие на карандаш и затем затягивавшие ремни портпледа, вытянулись в нерешительности. Сутки ловко обернулись вокруг них и, отбросив двадцать четыре тысячи совершенно ненужных деталей (среди них: глупые наименования станций, вокзал, извозчик, номер в гостинице, спички...), коснулись звонка.

Быстрые шаги за дверью. "Кто там?" Путаница "ты" и "вы", запах цветочного мыла и мускуса, и все - чужое.

– Раздевайся. Когда ты приехал?

Запутавшиеся пальцы борются с выключателем. Лампочка дает осечки. Серенький свитер, узел волос, один поворот голоса, другой поворот, блестящий и очень близкий полный глаз, поднятая рука, ноготь, горло, беглый поцелуй десяток любительских фотографий на память при вспышках магния. Моментально и навсегда.

X

Так вот она, ее комната. Печка, которую недавно поставили, железная, низенькая и слишком простая. Но она страшнее батареи.

– Ну, как вы живете? Рассказывайте. (Это я.)

Быть спокойным труднее, чем набить трубку. Кроме того, потерялись спички.

В окне стоит бесстрастный, скупой киевский полдень.

Под окном аккуратный письменный стол. На словарях - пыль. Возле чернильницы - компас. Стрелки безвозмездно разъясняют приезжим: север и юг. Фраза: "Вам на юго-восток. А мне на северо-запад", переменившись во времени и пространстве, приняла материальные формы и компасом легла на стол. Ибо иначе не входит и не выходит из мира. Все было, есть и будет.