Рассказы и стихи (Публикации 2011 – 2013 годов)
Шрифт:
До этой поездки мы плохо представляли себе армянскую архитектуру, еще хуже – живопись. Ну кого мы знали из художников, кроме Сарьяна? Живопись Армении нам открыло собрание нашего друга Арцвина Григоряна, главного архитектора Армении. Мы не могли оторваться от трех полотен армянского художника, жившего в Париже (увы, не могу вспомнить его имени). На следующий день мы видели работы этого художника – всего две! – в государственной галерее. Арцвин познакомил нас еще с двумя Григорянами.
В тесной однокомнатной квартирке одного из них, служившей и жильем, и студией, все пространство было занято холстами, подрамниками, картинами (да какими!) – этот Григорян не был признан официально, его поддерживали лишь истинные ценители живописи. Второму Григоряну повезло больше.
И еще раз ощущение причастности к судьбе армян я испытал, когда смотрел на памятник жертвам геноцида. Высокая стела, рассеченная до самого верха. Рассечённая, как сама Армения, часть которой находится на территории Турции Кр у гом расположены склонившиеся к центру пилоны, в центре – пламя вечного огня. В какой-то момент мне показалось, что я стою у несуществующего мемориала жертвам Бабьего Яра. В те горькие минуты во мне клокотала такая же ярость, как во время боя. Я был одновременно евреем и армянином.
От памятника мы возвращались в гостиницу. Обычно при хорошей погоде на западе отчетливо была видна белая шапка Арарата, расположенного на турецкой территории. Понимаете чувства армян? Их святыня, гора Арарат, Арарат, которым назван марочный армянский коньяк, Арарат, которым названа гордость армян, ереванская футбольная команда, не в их доме, а на территории врага. Сейчас гора была занавешена чёрными тучами. Не знаю, что произошло, не знаю, как это случилось, но войдя в наш номер, я тут же сел к столу и написал стихотворение. Вернее было бы сказать, записал, словно писал его под диктовку. Вот оно без всякой правки и редактирования:
Тучи стаей шакальей бесятся.
Арарат похищая снова.
Ятаган ущербного месяца
Отсекает куски живого
И кромсает плоть иноверцев,
Мне по крови родных и близких.
Я примёрз оголённым сердцем
К рассечённому обелиску.
Над бушующим пенным Разданом,
Мирной жизни сторонником ярым,
Возвышаясь над Ереваном,
Он стоит и над Бабьим яром.
Он кричит уцелевшим младенцем
На груди остывающей мамы,
Проклиная нацистов-немцев
И кровавый отпрыск ислама.
………………………………
Айястану, горам и долинам,
Я с почтением кланяюсь низко.
Я, еврей, становлюсь армянином,
Осязая боль обелиска.
Год спустя после нашей поездки в Армению в Киев приехала Репсиме. Она привезла мне подарок ювелира – массивный золотой перстень. Большой прозрачный золотистый камень казался расплавленным сегментом кольца, изысканно украшенного армянским узором. Этот узор напоминает мне искуснейшую вязь хачкаров, больших каменных памятников, которые в Армении я видел во многих местах, которые так восхищали меня и в какой-то мере удивляли совместимостью язычества и христианства. Не знаю, какой именно этот солнечный камень. Жёлтый берилл? Или жёлтый топаз? Или гиацинт? Говорят, любой из этих красивых камней оберег, приносящий счастье. Обычно я не ношу даже обручального кольца, но на редчайшие, самые торжественные события надеваю перстень. Он как звено, соединившее для меня в одну цепь войну Судного дня и Армению, геноцид армян и евреев, мою семью и моих армянских друзей.
День рождения
Невзлюбил этот день ещё в детском садике, когда мне исполнилось четыре года. А невзлюбить мой третий день рождения, первый праздник, который смутно демонстрируется на экране моей памяти, не было и нет причин. Помню, что папа танцевал, держа меня на одной руке, а на другой его руке мама в тёмно-тёмно бордовом бархатном платье. В таком тёмном, что почти чёрное. Бордовое и чёрное волшебно переливаются друг в друга. Приятно смотреть на такую непредсказуемую игру цветов. А бархат на ощупь, вероятно, осязал впервые, и это прикосновение мне очень понравилось и запомнилось. И папин танец, укачивавший меня, мне очень понравился. Это было уже другое ощущение. Но тоже какое-то бархатное.
Третий день рождения был ещё хорошим. Но через месяц и два дни папа умер, не дожив двух дней до своего шестидесятипятилетия. И было уже не до бархата, хотя маме исполнилось только двадцать девять лет.
Похорон отца не помню. Потом многие и часто рассказывали мне о них. И фотографию видел. Действительно грандиозные похороны для маленького городка. Отца любили. Опытный фельдшер, – уже студенту-медику, мне рассказывали старые врачи, что считают себя его учениками, – он был бессребреником. Не только не брал денег у бедных пациентов, но оставлял им деньги вместе с выписанным рецептом.
Чтобы достойно похоронить отца, маме пришлось продать его парадный костюм. В доме человека, которого власти считали очень состоятельным, не оказалось денег на похороны.
Маму не принимали на работу. Она ведь вдова буржуя. Дипломы медицинской сестры и фармацевта оказались ненужными. Кроме этих двух дипломов, остался ещё отцовский двухэтажный дом в самом центре города. На Соборной площади, которая в ту пору уже называлась Красной площадью. А то, что этот дом не только не кормил вдову и её ребёнка, а ещё требовал определённых вложений и налога, власти не беспокоило.
Но мама всё-таки, преодолев препятствия, устроилась работать. Чёрнорабочей на плодоовощной завод. Несмотря на возраст, я догадывался, что, если мама, возвращаясь домой, так долго отмывает въевшуюся в руки грязь, работа у неё нелёгкая. Да и улыбка, к виду которой я успел, по-видимому, привыкнуть, исчезла с измученного маминого лица. А ещё наступили самые страшные в моей жизни дни. Вернее, ночи. Ночи, когда мама уходила на ночную смену, а я оставался один в двухэтажном доме.
Кроватка моя стояла под окном, выходившим на крышу соседнего одноэтажного дома. Где-то на площади сторож трещал в свою трещотку тра-та-тратата. А мне казалось, что на крышу взобралось какое-то ужасное чудовище. Нет, я не в состоянии описать ощущения этого кошмара. К тому же, утром после такой ночи, когда мама приходила с работы и снимала измазанную грязью одежду, у неё не было силы говорить. А я так нуждался хотя бы в малейшем утешении.