Рассказы и стихи

И все-таки они были иностранцами. Покупали венецианское стекло в Италии, делфтский фарфор в Голландии, полотна, изображавшие бой быков, в Испании и безделушки на память — повсюду. Много позже, возвращаясь мысленно к этой поездке, он понял, что все они, по традиции ездившие в отпуск «домой в Европу», посещали, как сговорившись, одни и те же достопримечательности, возвращались с одинаковыми воспоминаниями и сувенирами, короче, двигались по наезженной колее, словно боясь оступиться или ошибиться. Ныне воспоминания утекли, как вода, он помнил разве что валенсианских рыбачек. Памятные сувениры тоже исчезли, должно быть, их попросту выбросили в тот короткий период, когда собственная жизнь была ему совершенно неподвластна и он даже согласился перестроить дом. Он был тогда женат на Джози. И по сей день, едва он о ней вспомнит, сердце яростно ускоряет стук, а голову сжимает, словно тисками, от гнева.

Он встретил ее после смерти Марии. У него и в мыслях не было жениться снова. Брак был в его представлении однократной, единовременной выплатой долга, ибо каждый человек имеет обязательства перед родителями и обществом и, если он хочет в этой жизни чего-то добиться, долг необходимо вернуть, иначе тебя сочтут странным или эксцентричным. Ничего особенного, тем более магического, для брака не требуется, дело это самое обыкновенное. Брак, жена, дети — нормальный атрибут цивилизованной жизни. Он на эту жизнь подписался и получил все в одном пакете. У него, мужа, в семье свои обязанности, у жены свои, и коль скоро стороны выполняют, что предписано, семья существует, как полагается. Перед смертью Марии они уже были так далеки друг от друга и так формально выполняли супружеский долг, что утрата жены не вызвала в нем ни скорби, ни боли. Те стороны его жизни, которые прежде пересекались с жизнью Марии, ничуть не пострадали. Старая Мира, как и прежде, стирала и чистила одежду, стряпала, убирала дом и покупала продукты, ей помогал ее подросший сын Маркус. Постепенно Маркус стал в этом доме всем: привратником, садовником, дворецким, шофером. Хотя мистер Бартон отдавал его учиться ремеслу, Маркус с куда большей сноровкой накрывал на стол и готовил еду, ему явно нравилось водить машину и ухаживать за цветами, и хозяин его всячески поощрял. Он видел в Маркусе прирожденного слугу — преданного, скромного, честного и, самое главное, умеющего держать язык за зубами. Такого слугу надо, удержать, не скупясь. Когда Мира совсем одряхлела и уехала «домой» в деревню — доживать, Маркус остался в домике на заднем дворе, отделенном от большого дома густыми зарослями китайской розы. Он так естественно принял на себя все обязанности матери, словно занимался этим всю жизнь, словно у него не было другой радости, кроме как являться по первому зову хозяина в любой час дня и ночи (с тех пор как мистера Бартона хватил первый удар, колокольчик в его домике частенько звенел по ночам). И мистер Бартон очень гордился, что они с Маркусом, двое мужчин, так хорошо справляются с хозяйством — безо всякой женской помощи. Помощь требовалась лишь раз в месяц, когда Маркус уезжал в деревню.

Так повелось еще в детстве: они с матерью всегда навещали ее родную деревню, где и поныне проживали бесчисленные тетушки и дядюшки, двоюродные и троюродные братья и сестры и прочие родственники, которым Маркус — кровь из носу — обязан был привезти кучу подарков из «города». Он садился на автобус в пятницу на закате, а возвращался поздно вечером в воскресенье — с «гостинцами» для хозяина, теми немногими национальными кушаньями, которые признавал мистер Бартон: ямсом, кокосами, зеленью и фруктами. А еще Маркус, обыкновенно сдержанный и молчаливый, взахлеб рассказывал новости. Со временем мистер Бартон привык к его ежемесячной воскресной болтовне. Слушал он вполуха, как, впрочем, слушал всех, кроме своих непосредственных начальников. Пускай у Маркуса будет своя жизнь где-то в горах Кларендона. Здесь-то у него жизни нет: что за радость ухаживать за больным хозяином? Ухаживал он идеально: внимательно и расторопно. Стирать и убирать приходила из долины мисс Мэри; он давал ей четкие указания и придирчиво принимал работу. Сам же стоял у плиты, подавал еду, готовил мистеру Бартону коктейль по вечерам и всячески хлопотал вокруг больного: вызывал врачей и следил, чтобы тот вовремя принимал лекарства. С той же любовью и прилежанием он ухаживал за стареньким «мерседес-бенцем» и иногда, уговорив хозяина, вывозил его на прогулку. Ехал он тогда очень медленно, неспешно, чтоб не растрясти. Раз в неделю он привозил из города гостей: мистера Дэвиса, мистера Фишера и мистера Соломона. Они, такие же, как и хозяин, пенсионеры — бывший юрист и двое крупных чиновников, играли с мистером Бартоном в бридж. Этот еженедельный бридж был для них почти что единственным развлечением. Маркус подливал им напитки, кормил ужином, а ближе к ночи бережно усаживал обратно в машину и развозил по домам.

Мистер Бартон считал Маркуса своим талисманом или даже сокровищем, хотя сам слуга об этом и не подозревал. Порой хозяин задавался вопросом: ходит ли Маркус в деревню по вечерам? Есть ли у него там друзья? Женщина? А может, мужчина? В конце концов, в характере Маркуса много женского, а в наши дни все возможно: Впрочем, чем бы ни занимался Маркус в свободное время, вел он себя безупречно: ни намека на какую-то иную, вне дома, жизнь. Да мистер Бартон и не размышлял о нем подолгу, поскольку чужие дела никогда не интересовали его глубоко. Главное, Маркус всегда был под рукой, кроме тех двух дней и ночей, что он проводил в Кларендонских горах. Тогда мистеру Бартону приходилось довольствоваться услугами мисс Мэри.

V

Маркус посвятил ему всю жизнь, и мистеру Бартону это льстило: неплохой он, как видно, человек, раз слуга так внимателен и предан. Не стал бы простой человек нянчиться с ним только из-за денег, если б хозяин был самодовольным динозавром — как утверждала дочь — или бессердечным, заносчивым ублюдком и себялюбцем, как утверждала Джози. Впрочем, не слушать же Джози. Она была груба и вульгарна, жаль только, что он понял это слишком поздно. Джози была из тех, кто не хочет знать свое место — вроде шустрых черномазых девиц, какие работают теперь в банках, магазинах, приемных у врачей. Их полным-полно повсюду, и как же они оскорбляются при малейшей попытке поправить их манеры или произношение — поставить их на место! Джози была точно такая же. Только белая.

Самая белая из всех виданных им когда-либо людей. Голубые жилки светились сквозь белейшую, почти прозрачную кожу, на щеках играл легкий румянец, короче — истинная «английская роза». И все в ней было мягким, душистым, искристым, точно утренняя роса: ручки, ножки, тело. Он встретил ее в Англии, куда они с шефом приехали на переговоры о продаже бананов. Она была одной из секретарш, приставленных к их делегации. Его заворожила сияющая белизна кожи и бьющая через край жизнерадостность. Она так мало походила на известных ему женщин, была так очаровательно приветлива со всеми его коллегами, так игриво-кокетлива с шефом, что вся делегация, все шесть человек с разных островов Вест-Индии были буквально покорены. Поэтому мистер Бартон немало поразился, когда на третий день она пригласила его в гости. Он принял приглашение, полагая, что идет в дом, где она живет с родителями, ведь она еще так молода. В итоге он поднялся по грязной лестнице на верхний этаж обшарпанного викторианского дома и попал в некое помещение, разом и спальню, и гостиную, с рукомойником и газовой плиткой в углу и туалетом «через переднюю и дальше по коридору». Все это было для него внове, так как Европу он знал только по гостиницам и в жилых домах никогда не бывал.

Она жизнерадостно защебетала, пытаясь скрасить впечатление, но он был в ужасе. Такая роза и в такой тесноте! Особенный ужас вызвала в нем широченная кровать, занимавшая едва ли не всю комнату. Вскоре, однако, он вполне освоился — благодаря Джози, такой милой и естественной. Он вообще в жизни не встречал более естественного человека. Она непрерывно подливала ему джин и болтала без умолку, все больше на романтические темы. Особенно ее вдохновляла Вест-Индия. Как, должно быть, приятно нежиться круглый год под ласковым солнцем!.. Она расспрашивала его о семье, о детях, о машине и доме, о видах, открывающихся с его террасы. В любом другом он счел бы подобное любопытство назойливым, но только не в ней. Он был слишком очарован, ему слишком льстил интерес благоуханной английской розы. Готовила она никудышно, обед подгорел, но он был так пьян, что даже не удивился, внезапно очутившись не за столом, а в постели. Во всяком случае, не удивилась какая-то его часть, другая же часть вообще взирала на происходящее словно во сне. Зато ее поведение в постели его совершенно поразило, едва ли не напугало: ведь он ни разу в жизни не изменял жене и до женитьбы тоже не спал ни с одной женщиной. Годы брака не подготовили его к тому, что женщина может отзываться на ласки, получать удовольствие от любви и тем более проявлять инициативу. Он был напуган, вдохновлен, влюблен мгновенно и по уши, и через десять дней, перед отъездом из Англии, предложил ей руку и сердце. Предложение было принято.

Однако жизнь с Джози с первых же дней превратилась в ад. И этот адский кошмар длился пять лет. Она, безусловно, его любила, была весела и ласкова, но любила одновременно и многих других, обожала сборища и вечеринки, а он беспрестанно мучился подозрениями, ревностью и, главное, собственным бессилием что-либо изменить. Он бранился с женой жестоко и язвительно, но она была единственным живым существом в этом мире, которое, находясь по закону в его власти, оставалось ему неподвластно. Его первая жена, его дети — пока они жили с ним под одной крышей — зависели от него всецело и повиновались ему беспрекословно. Для подчиненных его слово было закон. Даже друзья, те, кого выбрал он и кто выбрал его, подчинялись его сильной, хотя и несколько мрачной личности. Впрочем, он был радушным хозяином и остроумным, пусть даже чуть желчным, собеседником.

Короче, никто и никогда ему не перечил. Кроме Джози. Она вела себя как ей заблагорассудится, смеялась над строгостями и запретами, над попытками ограничить ее свободу, выбрать ей друзей, прочитать ей лекцию о «добропорядочности». Она жила своей жизнью, в свое удовольствие и умела отспорить, отстоять свое право на независимость. Ему же оставалось только сопротивляться, яростно сопротивляться этим, как ему казалось, посягательствам на его мужское достоинство. Как же жестоко они ссорились! Когда он от нее избавился — а ее уход виделся ему именно избавлением, хотя пришлось назначить ей изрядные отступные, — он словно прошел геенну огненную, вернулся назад и решил, что с женщинами покончено навсегда. Так завершился второй в его жизни эпизод (после передряг с дочерью), когда ход событий совершенно вышел из-под его контроля. Но что, скажите на милость, он мог контролировать, если женщины посходили с ума, если им не нужна уверенная, направляющая мужская рука, если они пренебрегают поддержкой и защитой, если они готовы нырять в немереные глубины, в неизвестность?

А вот к женщине на склоне он чувствовал все большую симпатию. Она хотя бы живет как предназначено женщине, как сотворил ее Господь. Впрочем, каким образом у нее это получается — полнейшая загадка. Но она заботится о детях, отправляет их каждое утро в школу, ей некогда расфуфыриваться и бегать задравши хвост. Шерстяное дерево росло вширь и ввысь; домик рядом с ним словно съеживался, а цепочка детей по утрам становилась все длиннее и длиннее.

VI

Он все больше ощущал свой возраст, ощущал, что отпущенное ему на этом свете время истекает… А еще он — со всей определенностью — знал, что шерстяное дерево, домик на склоне, несокрушимая женщина и ее ребятишки пребудут всегда, во веки веков, зато такие, как он, избравшие нетернистый путь, уверовавшие в милости судьбы, задержатся в этом мире ненадолго. Здесь место людям, у которых нет ничего, кроме их жизни, их жизненной силы; только женщина на склоне и другие бедные поселенцы, чьи дома, как грибы, облепили окрестные холмы, имеют будущее. Их энергия неиссякаема, их паруса раздувает попутный ветер, их поддерживают воздушные струи, их хранит прародительница-вселенная. Он вдруг подумал: а где место Маркуса меж этих двух столь различных миров? В своем завещании он оставлял слуге изрядную сумму, достаточную, чтобы обеспечить ему существование скромное, но достойное. Интересно, что станет он делать после смерти Бартона? Сможет ли начать новую, собственную жизнь, свободную от его звонков и приказов? Или уже слишком поздно? Пока-то он живет жизнью хозяина. Сможет ли он как-то увязать, соединить свои привычки с жизнью естественной, той, что ведет женщина на склоне или его многочисленная деревенская родня?

Мистер Бартон вдруг впервые пожалел, что за долгие годы, проведенные бок о бок с Маркусом, он так и не узнал его по-настоящему. Он принимал его заботу как нечто само собой разумеющееся и не дал себе труда разобраться, чем он живет, что у него за душой. Он все больше думал о Маркусе, о Марии, о своих детях, о жизни вообще, словно приоткрылась доселе неведомая дверца; она открывалась все шире, и он каким-то непостижимым образом знал, что его мысли связаны с женщиной на склоне. Она проникла в его сознание, заставила пересечь невидимую границу и — вопреки самому себе — задуматься, усомниться, предположить возможность иных путей: Он чувствовал, что эти пути существуют, что существует выбор, тот самый выбор, который он отторгал всю сознательную жизнь. Он все острее чувствовал свое одиночество, свою чуждость окружающему бытию, свое неумение установить с ним хоть какую-то связь. А еще он чувствовал, с грустью и горечью, что новое знание пришло к нему слишком поздно. Слишком поздно: И в душе снова нарастала злоба, и он снова смотрел на домик на склоне, как смотрел на него в первые дни, словно на наглого пришельца, вторгшегося в его владения, словно на перекати-поле, которое смоют первые майские ливни.