Рассказы из книги 'Опасайтесь лысых и усатых'

Мы вернулись в дом.

В прихожей Корней Иванович снял пальто, шапку-пирожок, вернее целый островерхий каракулевый пирог, уселся в кресло и, кряхтя, попытался снять валенки. Валенки не снимались. Корней Иванович и так и сяк подцеплял носком пятку, но носок с пятки соскальзывал.

– Позвольте, помогу.

– Не выйдет. Тут сноровка нужна. Есть у вас сноровка?

– Сноровки нету. Но позвольте попробовать.

– Извольте, пожалуйста, пробуйте.

Я схватился за валенок, дернул и чуть не свалил Чуковского на пол.

– Нет сноровки, – поморщился Корней Иванович. – Да вы полегче.

Чтобы половчей ухватить валенок, мне пришлось встать на колено.

– Вам не противно? – спросил Корней Иванович.

– Что такое?

– Да ведь вы стоите передо мной на коленях.

– На одном, – уточнил я. – И не перед вами, а перед валенками. Валенки слезали туго.

– Спасибо, – сказал, наконец, Чуковский. – А все-таки не каждый может похвастаться, что валенки с Чуковского снимал.

В доме Корней Ивановича всюду на стенах висели рисунки и картины знаменитых и замечательных художников. И я рассматривал их, иногда угадывал автора, иногда – нет. Заприметил я и лубочную картину на тему стихотворения Н. А. Некрасова. «Что ты жадно глядишь на дорогу…».

– Откуда у вас лубок, Корней Иванович?

– Это – Всеволод Иванов. Добрейший был человек. Он и подарил мне лубок. Он принадлежал к числу усердных коллекционеров и оставил бы после себя замечательную коллекцию, если бы не раздаривал все друзьям. Он всегда говорил мне:

«Заходите почаще. За каждый ваш визит я подарю либо книжку, либо картину». И я стал ходить к нему ежедневно.

Корней Иванович засмеялся.

Я уже понял, что Корней Иванович любит подсмеиваться и над собой, и над окружающими, и поэтому очень его стеснялся, разговаривал с ним невпопад.

– Извините, – сказал я. – Вы странно смеетесь – и зло, и добродушно.

Корней Иванович нахмурился. Оглядел меня, сомневаясь, что перед ним такой уж великий знаток разных видов смеха. Потом улыбнулся.

– Говорят, что у меня резкий ум критика и доброе сердце сказочника. Понимаете?

Я не знал, понимаю ли я, но кивнул, что понимаю. К словам Чуковского надо прислушиваться внимательно. В них всегда скрыта ирония. Кажется, хвалит кого-то, ан нет – ругает, вот поругал, ан нет – похвалил.

– Пойдемте-ка обедать. Хотите есть?

Есть я не хотел, но сказал:

– Хочу.

Конечно, мне было не до еды.

Но – обед! Обед у Чуковского! Только дурак, наверное, откажется. Но и трудно, неимоверно трудно мне было, друзья, обедать у Чуковского, стеснялся я страшно.

А дело, в сущности, простое – бульон с пирожком.

Не помню, к сожалению, ни вкуса бульона, ни начинку пирожка. Помню, что только и думал за столом – на втором этаже, – как бы тарелку не опрокинуть. Бульон и пирожок съел я мгновенно, чтоб ликвидировать опасность опрокидывания и спокойно посидеть, поглядеть на Корнея Ивановича.

– Наснимался валенков – проголодался, – заметил Чуковский. – Клара Израэлевна, дайте ему еще пирожок.

Мне дали пирожок № 2. Я быстро его съел.

– Все правильно, – сказал Корней Иванович, – два валенка – два пирожка. Может, хотите третий?

– Валенок, что ли?

Корней Иванович глянул на меня. Глянул странно. Можно бы сказать «зорко», но не совсем так. Он глядел на меня, как будто уже точно, наверняка знал, на что я способен и даже предвидел всю мою будущую судьбу, даже вот до этого момента, когда я через 20 лет напишу эти строчки.

Я был чрезвычайно напряжен. Никогда в жизни я не ел бульон с писателем, да еще с Корнеем Чуковским. От напряжения захотелось третьего пирожка, и я уже открыл рот, чтоб попросить его, но тут Корней Иванович сказал:

– Так дочитайте же про лилипутов. Самое время. Бульон. Пирожки.

Я начал читать. Сбивался. На аллее читалось легче. Выслушав меня, Корней Иванович доел бульон и сказал:

– Лучше быть юным поэтом, подающим надежды, чем старым, не оправдавшим их.

К Корней Ивановичу пришла медицинская сестра. Она должна была взять кровь на анализ. Из пальца.

Пока она готовила пробирки и пальцеукалыватель, я показывал Чуковскому свои рисунки. Корней Иванович хмыкал, кивал, иногда говорил: «Ах вот оно что!»

Медсестра прочистила пальцеукалыватель и всадила его тупую иглу в палец Чуковского. Корней Иванович не поморщился, а я слегка содрогнулся. Это у меня был жест сопереживания, инстинктивная помощь, дружеская поддержка.

– Вы, кажется, боитесь крови?– спросил меня Корней Иванович. По-моему, вы вздрогнули.

– Да нет, – сказал я. – Просто не очень-то приятно, когда в палец тупой иглой тычут.

Медсестра выдавливала кровь и размазывала ее по стеклянным дощечкам.

– Нельзя бояться крови, – продолжал Корней Иванович. – Кровь – это естественно. Смотрите, как она выдавливает мою кровь, поверьте, мне это безразлично.

– Старики легче переносят боль, – сказала вдруг медсестра. – Молодые больше боятся крови.

Вот тут Корней Иванович поморщился. Кажется, ему был не слишком приятен этот намек на его возраст.

– А вы, оказывается, не только берете кровь, – сказал он сестре, – вы ее еще и портите… Так вот, насчет крови, – продолжал он, повернувшись ко мне. – В некоторых ваших рисунках она есть, а в некоторых ее нет.

Разбираться, в каких рисунках кровь есть, а в каких ее нет, мы не стали.

Корней Иванович снял со шкафа оранжевого льва, сделанного скорей всего из поролона или чего-нибудь в этом роде. На груди у льва висел шнурок.

– Вот смотрите какая штука, – сказал Чуковский и тут же дернул льва за шнурок, лев зарычал. И вдруг сказал по-английски:

– Ай эм э риал лайон. Ай эм зе кинг еф джанглз.

– Я настоящий лев! Я царь джунглей! – перевел Корней Иванович.

И тут у Чуковского сделался такой вид, как у царя джунглей, львиный вид.

И я окончательно увидел, с кем имею дело. Передо мной был действительный Царь джунглей, и джунгли эти назывались Переделкино – дачный городок писателей. Невиданные сверхсплетения времени и судьбы окружали Корнея Ивановича, а уж он-то был Царь этих джунглей, и если выходил пройтись – Лев в валенках, – ему приветливо махали палками. И я возгордился, что однажды – зимой 1966 года – случайно оказался спутником льва – Царя переделкинских джунглей.

– Царь – не совсем точный перевод, – заметил я. – Кинг – это все-таки скорее «король». Король джунглей.